Более того, «польская смута» заставила самодержавие временно отказаться от традиционных имперско-сословных ориентиров в национальной политике и взять на вооружение националистические практики, о чем свидетельствует деятельность М. Н. Муравьева и К. П. Кауфмана в Северо-Западном крае и Н. А. Милютина в Царстве Польском. Никогда подобные методы и идеи не использовались имперской бюрократией столь масштабно. Несмотря на то что к концу 1860-х гг. политика «русского дела» была свернута, она явилась важным прецедентом, к которому можно было вернуться как к чему-то опробованному и доказавшему свою эффективность (во всяком случае, в СЗК).
События 1863 г. актуализировали для русского общества проблему построения Большой русской нации, включающей в себя как великороссов, так и малороссов и белорусов, вообще открыли для широкой публики национально-государственное значение Западного края. Именно с этого времени в фокус столичной публицистики попадает украинофильство и начинает обсуждаться его опасность для русского единства. Проблема противостояния «полонизму» в ЗК инициировала чрезвычайно важную полемику Каткова и Аксакова о главном критерии национальной идентичности: язык или религия?
Наконец, польский мятеж косвенным образом «убил» «левый» национализм Герцена – Бакунина – Огарева. Пропагандистская поддержка повстанцев и даже, в случае с Бакуниным, непосредственное участие в их акциях радикально подрубили авторитет этой группы: тираж «Колокола» упал с 3 тыс. экземпляров до 500, «существование его стало едва заметным» (А. А. Корнилов). Герцен отнюдь не был безусловным сторонником восстания, считая его преждевременным. И уж конечно, не сочувствовал лозунгу «Польша от можа до можа». Более того, он не желал полного отторжения Польши от России, в перспективе надеясь на свободную социалистическую федерацию обеих стран. Вопрос о принадлежности ЗК решался им в работе «Россия и Польша» (1859) на основе лингвистических, конфессиональных и социокультурных критериев, близких к славянофильским: «Там, где народ исповедует православие или унию, говорит языком, более близким русскому, чем к польскому, там, где он сохранил русский крестьянский быт, мир, сходку, общинное владение землей, – там он, вероятно, захочет быть русским. Там, где народ исповедует католицизм или унию, там, где он утратил общину и общинное владение землей, там, вероятно, сочувствие с Польшей сильнее и он пойдет с ней». Вполне в духе славянофилов и Каткова Александр Иванович отрицает польский характер ЗК: «…я не верю, чтоб дворянство выражало народность того края».
Но вынужденный из соображений политической тактики поддержать мятеж, Герцен вступил в резкий диссонанс с русским общественным мнением. Соответственно и его версия национализма была отвергнута как выступавшими ранее в союзе с ним по ряду вопросов славянофилами, так и потенциальной «почвенной» силой «левого» национализма – старообрядцами, оживленные контакты с которыми резко оборвались по инициативе последних именно в 1863 г., в связи с позицией «Колокола» по польскому вопросу. «Социалистический» национализм стал символом национальной измены, что, с одной стороны, отвратило от него даже либеральных националистов, с другой – укрепило отторжение от национализма среди социалистов, наоборот признавших «пораженчество» единственно возможной позицией и примером для подражания в сходных ситуациях. Кто же не помнит ленинскую апологию Герцена, якобы спасшего «честь русской демократии»?
Кроме того, 1863 г. косвенно способствовал росту консервативных настроений в русском обществе вообще и, в частности, эволюции русского национализма от либерализма (преобладавшего в нем в начале великих реформ) к консерватизму. Н. И. Тургенев еще в 1847 г. прозорливо называл польскую проблему, наряду с крепостным правом, одним из двух главных препятствий «для прогресса в России»: «Во всех событиях, сулящих русским некий прогресс, поляки ищут только средство для достижений своей цели, которая не может совпадать с интересами России, ибо если русские хотят свободы и цивилизации, то полякам сначала нужна независимость, без которой нельзя и мечтать о других благах».
Либерализация России неизбежно вызывала угрозу польского сепаратизма и потери западных окраин, с которой общество, при всем своем возросшем влиянии, справиться, естественно, не могло. Поэтому националистам сила самодержавия для «русского дела» стала казаться важнее его ограничения. В этом настроении одна из важнейших причин перехода признанного лидера русского национализма Каткова с либеральных на охранительные позиции.
Эволюция «вправо»
В 1867–1869 гг. русские националисты слаженно выступили еще по одному вопросу – «остзейскому», когда в одном русле действовали «национально-государственнические» «Московские ведомости» Каткова, славянофильская, издававшаяся, кстати, на деньги московского купечества, «Москва» Аксакова (там только в 1869 г. на эту тему появилось 32 передовицы) и либеральный «Голос» А. А. Краевского. Важнейшей акцией «национальной партии» стал выход первого тома «Окраин России» ветерана «остзейской войны» Ю. Самарина, полностью посвященного Прибалтике и поднимающего те же проблемы, что и «Письма из Риги», но более развернуто и фундированно. Правда, издавать эту работу пришлось в Праге (а следующие ее выпуски, по иронии судьбы, в Берлине), сам же автор заслужил высочайший выговор. Результат этой акции, как уже говорилось в предыдущей главе, оказался невелик, а обсуждение прибалтийской проблемы было прекращено запретом сверху.
Цензура вообще весьма жестко контролировала националистическую прессу. Особенно доставалось аксаковским изданиям. В 1859 г. после второго номера прикрыли газету «Парус» (а в Третьем отделении хлопотали о ссылке издателя в Вятку). В 1862 г. Аксаков был временно отстранен от редакторства «Дня» за отказ назвать автора одной из статей, возбудившей цензурное негодование. В 1868 г. после девяти предупреждений и трех приостановок по непосредственному распоряжению Александра II была закрыта «Москва» (в основном из-за статей все о том же немецком засилье в Прибалтике), а сам Иван Сергеевич опять, как в старые добрые николаевские времена, лишен права заниматься издательской деятельностью – запрет этот действовал 12 лет! В 1874 г. был арестован тираж аксаковской биографии Ф. И. Тютчева, по поводу чего автор написал дочери поэта Дарье Федоровне, что уже привык «к подобного рода безобразным гонениям на мысль, талант и знание в России. И странно было бы не приобрети этой привычки русскому!».
Не мудрено, что вполне умеренный и благонамеренный Аксаков в частных письмах, бывало, высказывался как заправский революционер: «Правительство есть истинный душегубец русской земли. И это душегубство в тысячу раз страшнее и преступнее всякого убийства… Не обвиняйте общество в недостатке патриотизма. Не надо ему этого дешевого Вашего патриотизма, к которому правительство во дни бед прибегает, как к готовой силе, продолжая душить общество во дни мира! Общество понимает, что враг России не в Польше, а в Петербурге, что злодей его – само правительство».
Цензурным ударам неоднократно подвергались и «Московские ведомости» Каткова, но все же до закрытия газеты дело не дошло – у ее издателя имелись сильные покровители наверху. Тем не менее в конце 1860-х – начале 1870-х гг. Михаил Никифорович вошел в настолько жесткое противостояние с правительством, что ему было негласно запрещено писать о национальном вопросе. С 1871 до 1882 г. Катков хранил о нем вынужденное молчание. В эти годы он все более «правел», окончательно отказался от ставки на пробуждение общественной активности и переключил свою неуемную энергию на борьбу с «нигилизмом» и проповедь классической системы образования. «…В 1870-е гг. Катков все больше осознает, что обладает лишь одним средством для проведения в жизнь своих взглядов – государственным аппаратом. Из „случайного органа государственной деятельности“ „Московские ведомости“ превращаются в „департамент Каткова“, за них все чаще прямо заступается цензура. Поэтому и национализм Каткова – в противоположность… антибюрократическому национализму славянофилов… целесообразно называть национализмом бюрократическим» (А. Э. Котов).
