Волков было четыре. Их остроухие тени отчётливо выделялись на фоне серебристой от лунного света травы, морды были задраны вверх: они, без сомнения, видели скорчившуюся на дереве фигурку. Устинья передёрнула плечами, понимая, что бы случилось, проснись она хоть мигом позже. Однако волки никак не выражали досады и совершенно спокойно расселись под деревом, глядя на Устинью. Их глаза тускло поблёскивали.
– Врёте, проклятые! – хрипло сообщила им Устя. – Не свалюсь! Хоть лопните – не свалюсь!
Волки молчали.
Потекло долгое ночное время. Довольно быстро у Усти затекли ноги, и она, ухватившись за крепкий с виду сук, попыталась осторожно изменить позу. Но берёза была старой, ветви – хрупкими, и, стоило девушке пошевелиться, как раздался угрожающий треск. Устинья замерла и больше уже не решалась двигаться.
Часы, казалось, идут бесконечно. Болели плечи, сводило судорогой ноги. Устинья уже всерьёз боялась, что силы вот-вот откажут ей и она грохнется на траву. А волки всё сидели внизу, неподвижные и уверенные, готовые ждать так хоть целую неделю. Они словно знали, что деться их жертве некуда и рано или поздно она, беспомощная, упадёт им под ноги.
Устинья зажмурилась. Горячие слёзы текли по лицу, противно щекотали шею. «Господи… Ведь сожрут! Съедят, черти… Господи, нешто им зайцев в лесу мало?! Ещё слава богу, что не медведь…»
Слабый луч, мазнувший небо на востоке, показался Усте спасением божьим. Почему-то она была уверена, что с рассветом волки непременно уйдут.
От холода сводило челюсти. Спину и ноги ломило так, что малейшее движение причиняло страшную боль. Луна давно пропала, и в раннем сумраке начали понемногу проявляться стволы деревьев и бесформенная масса кустов. Постепенно становилось всё светлей, небо над березняком серело. Откуда-то донёсся первый, чуть слышный крик петуха. Устя в сотый раз взглянула вниз. Волки сидели не двигаясь, и к горлу горьким комом подступило отчаяние. «Сил больше нет, Богородица пречистая… Падать, что ль, вниз? Разорвут – и всё, отмучилась… Хоть хребет распрямить перед смертью-то… Ефим, сердце моё, нешто не свидаемся боле? Время пришло, видать…» Но перед мокрыми от слёз глазами вдруг встала знакомая, тёмная от загара, насмешливая физиономия, сощурились зелёные нахальные глаза. «Жив он, жив! – вдруг отчётливо и ясно поняла Устинья. – Цел, бессовестный, – встренемся, значит! Хороша я буду, коли съесть себя дам! Ох нет, Ефим, я подожду… не дамся…» Она с ненавистью покосилась вниз на неподвижные мохнатые силуэты и, осторожно отклонившись к толстому стволу, попыталась хотя бы чуть-чуть повести плечами. Солнце уже высунуло розовый край из дымящегося тумана на краю леса. Устинья взглянула на него… И вдруг чуть заметное движение внизу заставило её обернуться.
Волков не было. Ни одного. Ошарашенная Устинья даже подумала сперва, что ей мерещится: ведь всего один миг она смотрела на солнце, когда же они, дьяволы, успели?.. Она помотала головой, ещё раз взглянула вниз. Там, где мгновение назад сидели её мучители, была лишь примятая, схваченная заморозком трава. «Господи, Богородица, ангел-хранитель! – взмолилась Устинья. – Чудо явили, благодетели… от гибели верной спасли, спасибо!»
Осторожность, однако, не позволила ей сразу же спуститься вниз: волки могли просто отойти и затаиться, дожидаясь. Ещё несколько минут Устинья сидела на дереве, напряжённо вглядываясь в тёмные заросли на краю поляны. Затем вытянула одну ногу, другую. Застонав от наслаждения, с минуту сидела не двигаясь. Потом медленно нащупала пальцами сук внизу и…
Резкий звук охотничьего рога разорвал мёртвую тишину. Устинью словно окатили ледяной водой, и она, вздрогнув, намертво вцепилась в сук. Тут же грянули громкие возбуждённые голоса, конский топот, захлёбывающийся лай собак – и на поляну вылетели, визжа от нетерпения, несколько борзых. За ними неслись всадники – человек десять, орущих и азартно хлопающих арапниками. Лес сразу наполнился криком, лаем, визгом, треском ломающихся ветвей и руганью. Перепуганная Устинья всем телом вжалась в холодный сырой сук – откуда только силы взялись? Ей хотелось слиться с корой, превратиться в дрожащие листья, стать бугристым наростом на берёзовом стволе – да хоть примёрзшей к этому стволу гусеницей, лишь бы не заметили, не нашли…
Надежды, впрочем, было мало: не люди, так собаки непременно учуяли бы прячущуюся в ветвях беглянку. Устинья отчаянно молилась о том, чтобы охотники отъехали подальше и она успела бы слезть с дерева и убежать. Но шум и лай не утихли, не скрылись вдали. Напротив, они стали, казалось, ещё громче, и по отдельным долетевшим до неё возгласам Устя поняла, что волков охотники протравили: те ушли в овраг.
– Что ж вы, право, Артемий Дмитрич! Наперерез надо было!
– Вот тебе и раз – разве мне надо было? Вы со своим Авдюшкой взялись отрезать – и что вышло?
– Эх, целый выводок из-под носа ушёл… Горе вы, а не охотнички!
– Бросьте, господа, стоит ли ссориться? Поедемте ко мне, выпьем венгерского… Чай, не последняя охота в нашей жизни! Пахом, отзови собак! Опозорились мы нынче, нечего сказать…
– Да уж, такого выводка в другой раз не сыскать… Да уйми ты собак, Пахом! Зайца, что ли, почуяли? Чего они так рвутся к берёзе?
Устя похолодела, поняв, что ей пришёл конец. И тут же на поляну вылетели собаки. Большой рыжий кобель, прижав уши, скаля клыки, припадал на передние лапы и злобно лаял. Вокруг него заходилась лаем и визгом вся свора, ещё не остывшая после волчьего гона.
– Ошалели, что ль, пустобрёхи?! А ну, прочь отседова! – раздался сердитый старческий голос, и на поляну, припадая на одну ногу, выбрался приземистый дедок в перевязанном мочалом зипуне. С рябого сморщенного лица топорщилась сивая борода. Выцветшие глаза мрачно оглядели собак из-под седых бровей.
– Пошли вон, сказано! Разгуляй! Обрыв! Юнонка! Вон от дерева, кабыздошина!
– Да что там, Пахом? – окликнули его из-за деревьев.
– Белка скачет, ваша милость, вот эти дурни и сполошились. Досадно им, вишь ли, что волк ушёл, так теперь хоть белку подавай… – Слезящиеся глаза старика в упор смотрели на Устинью. «Дедушка, не выдай…» – хотела сказать она, но губы словно смёрзлись.
Старик покряхтел, опустил кудлатую голову. Гаркнул в последний раз на собак, замахнувшись арапником, и вся свора сорвалась с места, уносясь прочь. Пахом усмехнулся и, хромая, пошёл следом за ними через поляну. Оказавшись под берёзой, он, не поднимая глаз, отчётливо сказал:
– Обожди тут.
– Пахом, да с кем ты там? – уже сердито окликнули его.
– Говорю – сей минут, ваша милость! Нога-то насилу скрипит… – Старик прибавил шагу, и вскоре его серый зипун скрылся среди берёз. Едва дождавшись, когда лай собак и разговор охотников смолкнут вдали, Устинья с тихим стоном разжала руки и не то спустилась вниз, не то просто свалилась с берёзы на смятую траву.
Первой мыслью было – бежать, бежать немедля, ведь кто знает, что в голове у этого деда, ещё приведёт сюда своих бар… Но ноги отнялись, сделавшись неживыми, и даже отползти с поляны в кусты Устинья не смогла. И долго ещё лежала, прижавшись к холодной земле, раскинув руки, вздрагивая от боли во всём теле и не вытирая ползущих по щекам слёз.
