– Ах, идол, как с барином-то говорит… – всплеснула руками одна из баб. – И язык-то не отсохнет!
Остальные попятились. Барин изменился в лице, и на мгновение Антипу показалось, что он вот-вот исполнит свою угрозу. Но совсем уж неожиданно Венедикт Модестович зевнул, потянулся (халат при этом чуть не упал наземь) и довольно добродушно заметил:
– Гришка, Федька, волоките под замок всех! И девку тоже!
В сарае было темно, пахло прелой соломой, навозом. Нижнее бревно замшелых колодок вросло в землю. Братьям надёжно замкнули ноги и лишь после этого рискнули развязать. А Танька так и не пришла в себя. Она не застонала даже в тот миг, когда на её рану опустился тяжёлый отсыревший брус.
– Ума ты лишился, право слово… – проворчал Антип, когда дверь захлопнулась и лязгнул засов. – И кто тебя вечно за язык теребит? Не вишь, барин и так бешеный, ещё и с перепою…
– А как с ним говорить прикажешь? – процедил сквозь зубы Ефим, растирая затёкшие запястья. – Наше дело всё едино гиблое: или становому сдаст, или сам запорет… И ведь прав, сучий сын: он здесь сам себе царь! Как есть Упыриха наша, только мужик! Да-а, братка… Из огня да в полымя мы с тобой. – Он вздохнул и задрал голову. – Стропилы бы пощупать… Может, там и выбраться можно? Чёрт бы его драл с колодками этими – и не дёрнуться теперь! Таньку-то на кой чёрт заперли?! Ей и вовсе невмоготу будет…
Таньке, судя по всему, было совсем худо. В непроглядной темноте сарая было не разглядеть её лица, но хриплое болезненное дыхание доносилось до парней отчётливо. Антип долго вслушивался в эти прерывистые вздохи; затем вздохнул сам:
– Помрёт она у нас, как есть…
Рядом – долгое молчание. Затем послышалось мрачное:
– Может, братка, и лучше, что помрёт. Сам суди – долго ль она рядом с нами на воротах провисит? Девка – она девка и есть, мигом выложит – и кто мы, и какой губернии, и какого барина. И что в своём селе учудили. Нет, братка… нам, хочешь не хочешь, сбежать надобно. Господи! Хоть бы колодки эти как ни есть разломать! Я бы через крышу выбрался… Поглянь, там щели сплошные! И кто так крышу для сарая кладёт, тюхи… Оттого и солома вся сопрела!
Антип тоже задрал голову. Сейчас, когда глаза привыкли к темноте, стало видно, что крыша сарая действительно сплошь светится голубыми щелями.
– А можно и не через крышу, – продолжал деловито прикидывать Ефим. – Просто подождём, покуда придут за нами… Не век же они нас здесь держать будут! Когда-нибудь да отомкнут! Кулаком приложить – и…
– Это можно, – согласился Антип. – Только я-то уж с тобой не побежу.
Короткая озадаченная пауза.
– Ты что – сдурел?! Это как?
– Да так, что Таньку-то мне не бросать здесь. Она мне всё ж таки жена, как ни выворачивай…
– Да какая она тебе жена, что балабонишь-то?! – заорал Ефим. – В какой церкви венчаны, у какого попа?!
– Да такая ж, какая Устька тебе, – спокойно отозвался Антип, и Ефим умолк.
Чуть погодя хрипло сказал:
– Что ж теперь – и нам через неё пропадать? И ведь хоть бы надёжа была, что выживет… Так ведь нет! День-другой – и закопают, пропащее её дело! Ещё третьего дня понятно было, что рана вовсе худая! Вспомни, как Устька потихоньку от неё ревела! А мы что же – заодно пропадём? И как будто тебе эта Танька когда нужна была!
– Ты бежи один, – мирно посоветовал Антип.
Ефим страшно выругался, сплюнул в солому, снова замолчал. Чуть погодя глухо сказал:
– Кабы знать, что Устька выбралась… Мне тогда, ей-богу, на всё наплевать было б. Пусть хоть крючьями на куски рвут.
– Выберется, – уверенно сказал Антип. – Наша Устя Даниловна не пропадёт. Куда угодно дойдёт, хоть к самому царю-батюшке.
– Надобна она, дура, царю-то… – буркнул Ефим.
На это у Антипа возражений не нашлось.
Сначала парни ждали, что за ними вот-вот придут. Но прошёл день, прошла ночь. Уже и следующий день клонился к вечеру, а про них словно забыли. Танька так и не пришла в себя. Временами она металась в бреду, сдавленно стонала, просила Христа ради пить – и Ефим отбил кулак, молотя в стену и крича, чтобы, изверги, дали хотя бы воды умирающей. Но снаружи никто не отзывался, и Танька вновь впадала в забытьё. Антип сидел, молча вслушивался в её дыхание. Несколько раз ему казалось, что – всё, отмучилась… Но чуть погодя снова слышались сорванные вздохи и просьбы о воде.
– Хоть бы дож пошёл, ей-богу… – севшим от ярости голосом говорил Ефим. – Осень называется… Как в лесу сидели, так поливал кажин день, как подряженный, а тут в кои веки понадобился – и где?! Ан-нафема…
Но и осень словно вошла в сговор с мучителем-барином: ночью было тихо, лишь слышалось, как шуршит по крыше прилетевший из леса сухой лист. Только на четвёртый день двери сарая отворились, и внутрь с ведром воды и лоханкой каких-то помоев вошёл растрёпанный мужик. Он поставил свою ношу возле колодок, стараясь не смотреть на пленников, и на жадные вопросы Ефима даже не поднял глаз.
– Скажи барину, чтобы Таньку нашу отомкнул! – заорал парень, когда мужик уже скрывался за дверью. – Она ж хворая, не убежит никуда! Скажи, лапоть, помрёт ведь она! Зачем грех на душу брать?
Ответом ему был тяжёлый удар двери.
Снова потекли один за другим долгие дни и ночи: они сидели в сарае уже вторую неделю. Время от времени сторож приносил воду с помоями, но на вопросы узников по-прежнему не отвечал. Хорошим было лишь то, что пулевая рана на плече Антипа заживала словно сама собой: воспаления не началось. Но зато нога Таньки распухла так, что уже не могла шевелиться в деревянных тисках, и от неё пошёл тяжёлый запах. Ненадолго приходя в себя, Танька рыдала от боли, умоляла Антипа:
– Антип Прокопьич, ради спасения души прошу… Придушите вы меня, сил нет боле терпеть… Ну, что вам стоит? Одним пальцем же смогёте!
– Да молчи ты, дура… Выдумала: «придушить»… – бурчал Антип. – На-ко, попей лучше… Осталось ещё малость!
Но Танька вновь теряла сознание, драгоценная вода бежала по подбородку, уходила в гнилую солому. Антип тяжело вздыхал, отворачивался. Ефим скрипел зубами, в сотый раз пытался расшатать колодки, но те – тяжёлые, дубовые, разбухшие от сырости, – не поддавались.
– На века, дьяволы, сделали! – ругался парень. – Сучий сын барин этот, и что же это он творит?! Забыл он про нас, что ль? Да ведь воду-то приносят, стало быть – помнит! И хоть бы выпустили раз в день по нужде сходить! Сколь можно под себя делать, как свинье?! У-у, знать бы хоть, что этот христопродавец вздумал…
– Поди, за становым в уезд послал? – прикидывал Антип.
– На краю света, что ль, у них становой сидит? Сколько можно?!
Антип только вздыхал. Из дальнего угла доносились слабый хрип и сдавленные стоны.
На рассвете Танька смолкла совсем. Антип, подавшись к ней, долго слушал, не говоря ни слова.
