– Мы с вами, тятенька, вольные… – сквозь слёзы прошептала Варя.
– И слава богу, что вольные, – твёрдо сказал Зосимов. – Потому и могу тебя взять да от соблазна прочь увезть. И не на пустое место, не на голодную жизнь, а… Ну, сама подумай, нешто хуже будет, коли в Москве станем жить? В Москве и живописцев много, и выставки устраиваются, – такие, что простому человеку зайти и полюбоваться можно, – и классы имеются! Аким Перфильич сказывал, что и люду из простонародья можно эти классы посещать, и женщинам тоже! Ведь как у тебя мастерство-то подрасти может! Ты ведь у меня умница, таланная…
– Да вы ведь, тятенька, раньше сами не хотели!
– Не хотел. И сейчас, по сердцу тебе скажу, страшусь… Сторона чужая, а я уж одним глазом в могилу гляжу. Как знать, как там повернётся-то…
– И говорить-то этакое не смейте! – сердито перебила Варя. Резко вытерла слёзы и, подойдя к отцу, обняла его. – Сами-то подумайте, что со мною без вас станет? Какая моя жизнь окажется? Нет уж, и думать позабудьте про могилу-то, а я… Я всё сделаю, как вы скажете. Вы родитель, ваша и воля.
Она говорила нарочито твёрдым, решительным голосом, но из глаз её снова предательски хлынули слёзы, падая на седую голову отца. Зосимов поймал руку дочери, поцеловал.
– Варюша, да не убивайся ты этак до времени-то… Я ведь не замуж тебя против воли за немилого отдаю. Но на Москву нам собираться надобно. И не думай, что это из-за барышни бобовинской… Я давно собирался, да всё по стариковскому делу решиться не мог. А нынче вот посидел, подумал… Зачем молодость-то твою да талан губить? Какова здесь твоя доля будет? За мужика ведь я тебя не выдам, да и ты не пойдёшь. Ни тебе, ни ему жизни не будет. Тебе другое надобно…
– Что же, тятенька?
– Кабы я знал, Варюша… Кабы знал.
– Ничего. Главное – себя не беспокойте. Соберёмся – да поедем. – Варя во второй раз утёрла слёзы. Помолчав, тихо спросила: – Тятенька, а вы… Вы мне написать ему позволите?
– Отчего же?.. Пиши, конечно, – Зосимов улыбнулся, снизу вверх посмотрев на заплаканную дочь. – Варенька, ты ещё вот что в головку возьми. Ежели ты барину в сам деле нужна так, как он тебе пишет, нешто он тебя везде не сыщет? И в Москве найдёт!
Варя задумалась на мгновение – и ясно, чуть печально улыбнулась отцу сквозь слёзы.
– Ну вот, другое дело! А то взялась вперегон с дождём-то – кто боле лужу напрудит! – усмехнулся отец. – Ты вот что… Ты «Уточек»-то покажи мне! Закончила?
– Закончила! И эко хорошо вышло, не поверите! – Варя метнулась в сени. Вернулась с небольшим холстом. Прежде чем показать его, она взяла со стола письмо Сергея, аккуратно сложила и спрятала в рукав. Затем отец с дочерью склонились над этюдом. А в ставни всё сильнее барабанил дождь, и старая ветла глухо шумела ветвями, словно старалась вырваться из земли и улететь в низкое, свинцовое небо.
* * *
Заморозки ударили в конце октября, подёрнув сединой скошенные луга и высеребрив листья необлетевших вётел за околицей Болотеева. Поля словно вымерли, но в лесу и в берёзовой роще бодро стучали топоры: мужики, благословляя барина, рубили на зиму дрова. Со дня на день ждали обещанной выдачи хлеба из барских амбаров: Закатов пообещал, что постарается накормить всех, но не решался сделать этого до возвращения из уезда старосты. Семён Силин более задерживаться в селе не мог: его ждала торговля. Уезжая, он успокоил барина: «Не бойся, Никита Владимирыч, тятя вернётся – всё по справедливости тебе расскажет, кому и сколько надобно».
Прокоп Силин вернулся из уездной тюрьмы в ветреный и холодный день Ерофея-мученика. В лесу – пустом, яростно стучащем голыми ветвями – было безлюдно: все болотеевские мужики свято веровали в то, что на Ерофея-мученика, перед тем как залечь на всю зиму под корягу, бесится леший, и в лес было никого не загнать. Все сидели по избам и опасались не то что подойти к опушке, но даже просто выйти из дому. Поэтому никто не увидел Силина, который прошествовал через всё село мимо своего собственного дома прямо к барину.
К Никите, с утра корпевшему над расчётными книгами, ворвалась Феоктиста с вытаращенными глазами и улыбкой во всё лицо:
– Барин, миленький, Силин Прокоп Матвеевич пришёл! Спрашивает, можно ли до вашей милости?
– Слава богу, наконец-то! – Никита вскочил, чудом не опрокинув на себя чернильницу. – Проси скорее!
Силин вошёл, держа в руке шапку и свободной рукой стряхивая с волос снежную пыль.
– Вишь, сыпать начало! Дорогу-то уж выбелило! – сообщил он с порога и пристально посмотрел на своего барина чёрными неласковыми глазами. – А тебя, Никита Владимирыч, и не узнать. Сколько годков-то не видались? Помнишь, как мои сыны тебя на лошадках катали, аль позабыл?
– Всё я помню, Прокоп Матвеич, – Никита быстро подошёл к нему и, не дав Силину поклониться, обнял его. – Ну, здравствуй… Слава богу, что ты жив и невредим.
Силин стиснул его в крепких объятиях, от которых Никита чуть не задохся. Одновременно строгим голосом заметил:
– Не след тебе, барин, с мужиком обниматься, от народа уважения не станет. Да и промёрз я по дороге, застудишься ещё.
– Феоктиста, щи нам неси сюда и самовар! – через плечо Силина велел кухарке Никита. – И пошли за отцом Никодимом! Ты, Прокоп Матвеич, снимай свой кожух и садись к столу. Обедать будешь?
– Куда это я сяду, Никита Владимирыч? – солидно удивился Силин. – Что это за мораль такая новая – перед барином сидеть? Что дворня твоя подумает?
– Ну, тогда и я стоять буду, – пожал плечами Никита. – Пойми ты, очень неудобно говорить, когда сам сидишь, а собеседник стоит. А разговор у нас будет долгим. Так что будем стоять, как на фуршете, если ты вздумаешь упрямиться. Садись, Прокоп Матвеевич, ты мне по годам в отцы годишься. И без тебя, видит бог, я тут просто погибну.
Силин неодобрительно крякнул, поморщился, но спорить не стал и основательно уселся за огромный дубовый стул, помнивший ещё закатовского прадеда. Волосы Прокопа, которые Закатов помнил чёрными как смоль, сейчас были почти сплошь цвета перца с солью, но лицо – некрасивое, словно рубленое, с умными и недоверчивыми глазами из-под сросшихся бровей – почти не изменилось. Улыбающаяся Феоктиста внесла чугун с горячими щами, разлила варево по мискам, подала хлеба, и Силин, дождавшись, пока барин поднесёт ко рту первую ложку, тоже принялся есть – спокойно и неторопливо, аккуратно откусывая от ржаной горбушки. Закатов предложил было водки, но Силин отказался:
– Сам не пью и сынам не даю. Потому – половина бед от водки этой. Спасибо, барин, за хлеб-соль.
– Ну, так хотя бы чаю. Феоктиста, Анфиса, где вы там с самоваром?
Чай Силин пил так же неторопливо и степенно, прихлёбывая из расписного блюдца. Между двумя глотками спросил:
– Сыны мои были ли до тебя в Москве, Никита Владимирыч?
– Меня и отец Никодим о том же спрашивал, – через стол Закатов внимательно смотрел на Прокопа. – Не были. И девок не было тоже. Я получил письмо от уездного станового, поэтому я и здесь.
