– Барыня, я ведь николи в жизни к вам бы не пришла, – сорвавшимся на шёпот голосом призналась она. – Потому – кто я есть, чтобы промеж господ встромляться? Я – дело обычное, житейское, у кого из бар этакого-то нету?.. Только люди говорят, что бобовинская барыня молодая – хорошая, добрая… И с людьми всегда милостива, и за три года ни один ейный человек на конюшне дран не был, а при покойном князе-то – ух!.. И Трофиму Зосимову с дочкой вы волю дали, а какая другая бы озаботилась? Я потому лишь и смелости набралась…
– Глафира, ты очень любишь Андрея Львовича? – напрямик, перебив эти бессвязные речи, спросила Вера. – Ты не хочешь, чтобы он женился на мне?
Мгновение Глафира потрясённо молчала: её лицо сделалось из смуглого бледно-серым. Затем шёпотом сказала:
– Да моё ли дело, барыня, хотеть или не хотеть? Андрей Львович и так мне много милостей делал. Хватит с меня и того, что он детей наших с ним своими признал, учиться отправил… Другие-то разве этак сделают? Вы погляньте, у всех соседей незаконные детишки так по двору и шныряют, и кто о них думает? Дворня – она дворня и есть, дело обычное…
Как ни старалась Вера держаться спокойно, гримаса брезгливости скользнула по её лицу, и Глафира испуганно умолкла. Чуть погодя робко заговорила вновь:
– Вы меня, барыня, ради Христа, простите, дуру, ежели я что не так говорю. Но ведь это истинно так, при дедах наших и отцах такое же было, и мы роптать не приучены. Андрей Львович и мне собрался вольную дать да денег… Да письмо какому-то приятелю своему в Бельск, кухарка-то я хорошая…
– Вот как, он уже сказал тебе, что женится?! – поразилась Вера. Глафира собралась ответить, но не смогла: слёзы снова хлынули у неё из глаз.
– Кабы вы, барыня, знали… Кабы только знали… – сбивчивым шёпотом говорила она, силясь унять рыдания и не в силах справиться с собой. – Я ведь и впрямь их любила, Андрея Львовича-то… Истинно любила, а не потому, что они – барин и его воле покоряться должно… Мне и семнадцати не было, когда он меня в девичьей приметил… И сразу же к себе в горницу взял… Молодые они тогда были, озорные… Всё мне стихи читали, про печальную свечу какую-то да про ручьи… Да ещё что-то смешное да этакое срамное, что и не выговорить… Про царя Никиту… Я уж чуть не плачу, говорю ему: Андрюша, да что ж ты, греховодник, мне толкуешь, срам-то какой! Нешто господа этакое сочиняют, нипочём не поверю! А он хохочет, заливается… Вечерами мы с ним на речку ходили, да Андрей Львович меня до самой воды на руках нёс. А в саду-то сколько сиживали, а яблоки собирали… Да что тут… Ведь и грамоте выучил меня, терпенья хватило! Я-то, дура, счастливая бегала, а уж как меня стращали девки-то! Вот, говорили, погоди, остынет к тебе барин, наплачешься! А он не остывает да не остывает… Вот истинный вам крест – чуть не женился на мне!
– Отчего ж не женился? – Вера произвела в уме нехитрый подсчёт. – Ведь в то время отец пана Команского уже умер… Некому было воспротивиться…
– А я-то?! – всплеснула руками Глафира. – Я же и воспротивилась! Да где ж это, барыня, миленькая, видно, чтобы паны на своих кухарках женились? Я и вольную не приняла, а как уж он хотел! Кричал на меня даже, что я дура бестолковая и ничуть его не люблю. Только как же бы я за него пошла, даже если б вольная стала? Что бы прочие господа сказали – здесь, в уезде? Да к нему бы сразу все ездить перестали! Ни в одном дому приличном с этакой женой не приняли бы! А каждый человек – он со своими должен быть, как, не в обиду будь сказано, и прочая живность. Лисы-то с волками не живут и козы с быками… Да я бы ему через месяц наскучила, сослал бы он меня в дальнюю деревню, я там сдуру ещё бы и повесилась – и чего бы путного вышло? Что бы с дитями нашими сталось бы тогда? Нет уж, ни на вольную, ни на свадьбу я согласья не дала. Слишком уж сильно любила его, грешная…
Вера молча, пристально смотрела на неё. Она не улыбалась, но в её молчании Глафира почувствовала какое-то одобрение и поспешно продолжала:
– И николи в жизни я с него никаких слов не брала! Внутри себя всегда знала и готова была, что не навек у нас с ним это… Что рано иль поздно женится на ровне своей… Так что, не подумайте, я не отговаривать вас пришла! Спаси Господь! Кабы вы его любили, как я, – я бы смирилась, бог свидетель, успокоилась бы… И в Бельск бы уехала, в услуженье б поступила и в жизни боле вам на глаза бы не попалась! Да только ж…
– Что – только? – одними губами спросила Вера, поняв по изменившемуся лицу Глафиры, что сейчас будет сказано самое главное. – Ты права, я не люблю пана Команского. Ты пришла, чтоб узнать это? Но…
– Коли не любите – вам с ним житья не будет, – твёрдо и спокойно сказала Глафира. – В том на кресте забожиться могу.
– Отчего? – помедлив, поинтересовалась Вера. – Ведь прочие живут и…
– Знамо дело, живут! Так ведь не с ним же… – Глафира умолкла, явно колеблясь и отчаянно теребя уже вконец перепутавшиеся кисти своей шали. Вера прекратила это бессмысленное занятие, положив руку на её пальцы.
– Глафира, милая, скажи мне всё как есть. Я ведь имею право знать, не так ли? Если ты боишься, я готова дать тебе слово, что пан Команский никогда не узнает ни о нашем разговоре, ни о том, что ты мне рассказала.
– На кресте поклянитесь мне, барыня, – шёпотом сказала Глафира, и в её глазах загорелся странный сухой огонь. – Богородицу в свидетели возьмите, тогда…
Она ещё не успела договорить, а Вера уже вынула из-за ворота платья золотой крестик на цепочке и приложила его к губам.
– Изволь, я клянусь тебе в том, что никогда и никому не расскажу. Такой клятвы достаточно? Если же ты недовольна, то я…
– Запойный грех у него, барыня! – не дослушав, выпалила Глафира, и с её лица снова сбежала вся кровь. – Вот как есть, истинно говорю вам! Никто про то не знает, во всём уезде – ни одна душа живая! Только я да кучер наш, Евстафьич!
– Как?! – растерянно переспросила Вера, готовая услышать что угодно, только не это. – Глафира, полно, что ты такое…
– Истинный крест, барыня! – кухарка страстно, широко перекрестилась. Этого ей показалась мало, и она торопливо, дёргая ветхий шнурок, вытащила из-за ворота медный крестик. – Вот, крест вам в том тоже целую! Пьёт запоями, раз в месяц-два – беспременно… Никто не знает, потому у нас с Евстафьичем уже порядок налажен, оба знаем, что делать. Главное – его на люди не выпустить, потому – слух дурной пройдёт, а Андрей Львович же – предводитель, и вся округа его уважает… И ни в чём он вовсе не виноват, потому семейное у них это! И старый барин этаким же грехом страдал, и дед евонный…
– Погоди… – Вера в полной растерянности поднесла руки к вискам. – Так что же это… Эти его уединения раз в месяц, про которые мне рассказывали…
– Рассказывали всё-таки?! – всполошилась Глафира. – А что говорили-то? Не Капитолина Аркадьевна ли, случаем?
– Почти что. Так, стало быть…
– Спасением души вам клянусь: не виноват он! – перекрестилась Глафира. – Запой – это ведь болесть, и снадобья от него допрежь не придумано! Мне так и доктор говорили, когда однова приезжали… Андрей Львович и сам мучается, когда в сознание приходит, и избавиться бы рад, да вот никак… И нипочём я бы вам не сказала, коли бы мне про вашу добрость не рассказывали! Не справиться вам с ним, барыня моя миленькая, нипочём не справиться… Я пятнадцать лет с этим живу, всё знаю, за три дня чую, когда на Андрея накатить должно, ни на что не обижусь, хоть, бывает, синяки после неделями не сходят… Потому знаю – не он это, а бес запойный, который в него вселяется! А вы-то, вы-то как будете?! И сами горя хлебнёте, и он при вас через год вовсе сопьётся, потому с запойным бесом умеючи надо! Тут терпёж да сноровка нужна, а вам до того ли, у вас ведь детки на руках, да к тому ж…
