– Поляк?
– Да, из очень древнего рода. Впрочем, всё это вздор. – Михаил оставил наконец в покое пресс-папье, порывисто встал из-за стола. – Никита, я голову готов прозакладывать, что сестре этот магнат даром не нужен! Там ни о какой любви и речи нет, но… В последний раз, когда я туда ездил, на Верку было страшно смотреть. Ты ведь её знаешь, она человек слова и долга, любой мужчина позавидует! Но все эти сельские заботы её довели до черноты в лице! Ты вот жалуешься, что со своей сотней душ не знаешь как управиться, а там их все шестьсот! И это только в бобовинском имении! Четыреста десятин запашки, три мельницы собственных!
– Почему бы Вере Николаевне не взять управляющего?
– Ты вот взял, и что путного вышло?!
Никита не нашёлся что ответить. Сел на жёсткий кожаный диван и принялся следить за тем, как друг мерит перед ним шагами паркет. В голове было пусто и звонко. И лишь в висках отстукивало, как серебряными молоточками: «Замуж… Замуж… Выходит замуж…»
– Ты сам знаешь Верку. Она никому не перепоручит то, что доверено ей в руки. Тем более благополучие детей, за которых она в ответе, – жёстко, отрывисто говорил Михаил. – Она четвёртый год выбивается из сил, но человек не может прыгнуть выше собственной головы! Она там одна, без помощи, без поддержки, без близких людей! Единственным, кто помогал ей, был как раз этот пан Команский!
– Как трогательно, однако, с его стороны…
– Ты, паршивец, и этого не делал! – заорал Михаил так, что язычок огня в лампе, вздрогнув, забился. – Ты палец о палец не ударил ради её счастья! При том, что всю жизнь в лице менялся, глядя на неё! Ты целый год после войны потратил на карточные притоны и водку! А сколько раз я звал тебя с собой в эти распроклятые Бобовины, сколько уговаривал!
– И чего ради я поехал бы?.. – ровным голосом поинтересовался Закатов. – Наблюдать, как княгиня Вера танцует мазурку с паном… как его там… Команским? У него, надо полагать, морда не разворочена осколками и он не похож на макаку?
– Закатов, ты идиот, – устало сказал Михаил. – И не макака, а безнадёжная свинья. Сколько раз тебе говорить, что Веру ничуть не отпугнуло бы…
– Ты не можешь этого знать.
– Могу! Я всё про Верку знаю, я её всеми кишками чую! И она всегда любила тебя!
– Перестань свистеть, ты обчитался романов.
– Да напиши ты ей хотя бы, скотина! Что от тебя убудет, что ты потеряешь при этом?! Пари держу, она бросит все расчёты, отменит свадьбу и…
– И – что? – Закатов невесело усмехнулся, подняв наконец на взъерошенного друга глаза. – Я ведь не магнат, Мишка. Что я могу предложить княгине Тоневицкой? Свою сотню душ да сорок две в бегах? Убыточное имение? Родовой дом, в котором из щели в щель ветер гуляет?
– Дурак, я убеждён, что ей всё равно…
– Да мне-то не всё равно, сам ты дурак! – рявкнул Закатов. – А там ещё эти дети! Я ведь не старый друг князя Тоневицкого, меня падчерица вряд ли одобрит! Едва ли мадемуазель Тоневицкая захочет уехать из своих блистательных Бобовин в моё захолустье – гонять поросят по улице! Там ведь, кажется, итальянское бельканто, вокал, экзерсисы за инструментом по три часа?! Ты ведь сам сказал, что Вера Николаевна – человек долга!
– Ч-черти бы взяли вас обоих! – выругался Михаил. – Ну, что я могу с вами, ослами валаамовыми, поделать?!
– Не делай ничего, мой милый, – странно, коротко рассмеявшись, посоветовал Никита. – Вера Николаевна трижды права, собираясь за этого Команского. Ей сразу станет легче, и она вполне заслуживает безмятежной жизни. Могу ли я, при всех её заботах, взваливать на неё ещё и моё заморённое Болотеево? А сам я к ней в Бобовины, уж прости, не поеду ни за что. Не хватало ещё быть муженьком-приживалом при богатой особе.
– Никита, ты ломаешь ей жизнь, – Михаил остановился, посмотрел в бледное, изрезанное шрамами, неестественно спокойное лицо друга. – Она любит тебя, и я это знаю наверное. Ты по ней сходишь с ума с двенадцати лет. Так к чему же, зачем нужно это всё?!
– Это рок, – пожал плечами Никита. Встал, потянулся и выглянул в окно. – Кажется, ветер успокоился. Пожалуй, я пойду пройдусь…
– Только посмей, сукин сын! – свирепо сказал Михаил. – Я у тебя на пороге лягу! Если вздумалось напиться – у меня тут есть немного… Да и мне плесни, чёрт с тобой! Всю душу вы мне с Веркой вымотали!
– А что у тебя там? – Никита без особого интереса посмотрел на запылённую бутылку, извлекаемую другом из ящика стола.
– Понятия не имею, ещё от Сашки осталось… Написано – мадера «Восторг принцессы»…
– Пойло. Впрочем, давай. Но за стаканами не ходи! Проснётся Федосья – завтра будет зудеть до вечера.
– Что ж – прямо из бутылки?.. Ф-фуй, свинтус…
– Ничего смертельного. А коли брезгаешь, – так я один. – Закатов открыл бутылку тёмного стекла и, отсалютовав ею, без улыбки провозгласил: – За счастье княгини Веры!
Михаил молча отвернулся к окну. Никита сделал несколько больших глотков из горлышка и передал бутылку другу.
* * *
– Никита! Никита, чёрт тебя возьми, просыпайся! Вставай, пропойца проклятый, ну?! Сколь-ко мож-жно…
– Мишка, чёр-р-рт… Что случилось? Да не тряси ты меня, изверг… – Никита с трудом разлепил глаза и, ругаясь, сел. – Ты что – ошалел?
– Фу, как же от тебя разит! Я битый час стараюсь до тебя дотолкаться! Вставай, идолище, там наши пришли! То есть твои мужики беглые! Внизу, в кухне у Федосьи!
За окном чуть брезжило серое утро. С трудом поднявшись и проклиная «Восторг принцессы», от которого ломило затылок и виски, Закатов кое-как выбрался в сени, сунул голову под умывальник с ледяной водой и долго плескался, ругаясь сквозь зубы. Михаил стоял рядом с полотенцем на плече.
– Да живее ты, дьявол! Вытирайся! Идём! Твои парни весь дом перебудили! С виду – сущие разбойники, Митрий и впускать не хотел, да Устинья вылетела, заголосила…
Войдя в кухню, Закатов сразу же увидел стоящих у дверей Силиных. В том, что это именно они, усомниться было невозможно. У старшего из них, огромного плечистого парня с растрёпанной и грязной копной волос, были такие же сощуренные, небольшие тёмные глаза и широкий загорелый лоб с продольной морщиной, как у болотеевского старосты. Лица второго парня Никита увидеть не мог: тот стоял вполоборота к нему, неловко прислонившись спиной к углу печи, и обнимал Устинью. Руки девушки намертво захлестнулись на его шее, Ефим Силин сжимал Устю в охапке, скомкав в руке её косу. Оба стояли совершенно молча, но откуда-то явно слышались невнятные причитания. С недоумением осмотрев кухню, Закатов понял, что это Федосья, вытирая глаза уголком платка, вполголоса, горестно приговаривает:
– Охти, Господи, Богородица всемилостивая… Вот как случается-то… Чудны дела-то господни… Ох, детушки, вот ведь как бывает-то…
У Никиты возникло непоколебимое ощущение того, что он тут некстати и невовремя, и лучше всего будет потихоньку отойти. Однако старший из Силиных взглянул на него и негромко сказал:
