– Анастасия Дмитриевна, вы хотите сказать?.. – изумился Закатов.
– Ох, да вы же ничего не знаете ещё! – спохватилась Остужина, досадливо смахивая с ресниц снежинки. – Папенька-то мой на Покров штуку отколол! Взял да и помер!
– Господи…
– Ну да! Представьте себе! И без всякого предупрежденья, хоть бы намекнул! Накануне вечером ещё ругались с Козихиным из-за дубовой рощи, потом выпили портеру, легли спать, храпели на всё именье… А с утра – благоволите получить! Лежит в постели, не шевелится и уж остыл!
– Мне, право, жаль… – с запинкой сказал Закатов, судорожно припоминая, что надобно говорить в подобных случаях. – Покойный майор был достойным человеком и…
– Бросьте, ничего в нём достойного не было! – отмахнулась Остужина. – Слава богу, что хотя бы помер после страды, хлопот меньше! Теперь мне худо-бедно надо платить его долги, заимодавцы со всего уезда сбежались… А чем прикажете платить?! Им волю дай – они всё имение по брёвнышку растащат, а с чем я останусь? Так что я попросила бы вас, если вам это будет не в тягость, заплатить за пустошь как можно скорее. Я помню, что мы сговорились по весне, но…
– Разумеется, я заплачу, – перебил Закатов. – И к чему нам разговаривать посреди дороги? Не угодно ли вам будет сесть в мой тарантас? Я вас довезу до Требинки, и вы отправите кого-нибудь в помощь Ермолаю. Сам ведь он это не починит, я полагаю?
– Благодарю вас, Никита Владимирович, – помолчав, сказала Остужина. – Воистину, вас мне Господь послал. Я уже собиралась пуститься маршем до Требинки на своих двоих. Недалеко, но вот снег, боюсь, усиливается. Что ж, пора, как раз озимые покроет!
– Прошу вас, – Закатов протянул руку, помогая соседке взобраться в угрожающе накренившийся тарантас. – Он ещё деду моему принадлежал и не особенно удобен, но…
– А, оставьте! В моих дрожках всё дно на поленницу похоже. Так что у вас, думаю, ещё лучше будет, – Анастасия Дмитриевна ловко уселась на тюфяк с сеном на дне тарантаса, подтянула завязки капора и хмуро улыбнулась Закатову. – Что ж… Поедемте с божьей помощью!
Ехали молча. Остужина смотрела сквозь прореху в кожаном пологе на мелькающий снег, напряжённо думала о чём-то. Её лоб то и дело пересекала резкая морщинка. Сидя рядом с ней, Никита невольно заметил, как стара и потёрта её дорожная накидка, как неумело подшита бахрома на полах и сколько заплаток украшают вылезший бархат.
Воцарившаяся тишина, казалось, ничуть не тяготила девушку. Закатов, со своей стороны, был крайне благодарен соседке за это молчание: казалось немыслимым под видом светской болтовни рассказывать о времени, проведённом в Москве и в уездном присутствии. Перед глазами ещё стояли его крестьяне: Устинья – суровая, замкнутая, Ефим с застывшей улыбкой и отчаянным взглядом, спокойный, невозмутимый Антип… «Прав Мишка… – с горечью думал Закатов, глядя на подпрыгивающее на дне тарантаса сено. – Прав, как всегда, сукин сын… Я всем приношу несчастье, даже не думая об этом, не желая ничего дурного… Так было всегда. Видимо, это какое-то проклятье, насланное при рождении. Мать умерла, рожая меня; отец из-за этого всю жизнь меня терпеть не мог… Вера… Мишка, дурак, насмерть стоит, утверждая, что она меня любила… Да полно, с чего он мог взять это?..» При воспоминании о Вере знакомая боль с новою силой шевельнулась под сердцем, и Закатов привычно отогнал эти мысли. «Незачем… ни к чему и думать. Не изменить, не исправить. Теперь надо жить как-то здесь… дальше, одному». Подняв глаза, он взглянул на Остужину – и удивился тому, что её тёмные ногайские глаза в упор, пристально рассматривают его. Но это длилось мгновение; в следующую минуту Анастасия Дмитриевна слабо улыбнулась и отвела взгляд.
Впереди, едва заметные сквозь снежную завесу, показались серые крыши Требинки. Скрипя и раскачиваясь, тарантас вкатился в распахнутые ворота барского дома. Уже знакомая Закатову Жучка выкатилась из-под крыльца и зашлась визгливым брёхом при виде чужих лошадей. Остужина выскочила наружу первая, и её звонкий, недовольный голос через мгновение уже разносился по двору:
– Власьевна! Власьевна, найди мужиков, пусть на дорогу к Калиновке едут! Там Ермолай, этот болван, с нашими дрожками вверх ногами валяется! Да не пьян, не пьян! Это не он, а дрожки вверх ногами, ось полетела! Пусть поторопятся, пока его не занесло напрочь! Потеря невелика, а всё-таки христианская душа, пьяница несчастный… Да замолчи ты, псина бестолковая, пошла прочь! Дунька, где тебя носит? Ты половики просушила или нет? Тьфу, дура, нарочно снега дожидалась! Но обед-то хотя бы есть? Я с гостем, так что поспеши! Никита Владимирович, прошу в дом сердечно! Помянем папеньку чем бог послал…
Через несколько минут Закатов вновь очутился в зале со старой мебелью и траченными молью портьерами. Портрет дамы в голубом всё так же висел на стене; сейчас за него были заткнуты несколько увядших кистей рябины и свёрток бумаги. Диван был покрыт траурной материей, на древнем комоде тоже висели небрежно накинутые чёрные ленты.
– Вчера отметили девять дней, – пояснила Остужина, сгоняя со стула полосатого котёнка и предлагая Закатову присесть. – Вся округа съехалась, сидели до ночи, я еле-еле после всех спровадила… Надоели, спасу нет! А прежде-то, едва папенька к ним подъезжал – они через задние ворота дёру давали в дрожках, лишь бы с ним играть не садиться! Он ведь кого угодно замучить мог, папенька-то… Это ничего, что я с вами так откровенна? Вас это не фраппирует?
Закатов улыбнулся.
– Откровенностью меня вряд ли напугаешь, Анастасия Дмитриевна.
– Вот и я так думаю. Что ж, будем обедать. Дунька! Ну, что там у вас? Неужто за полдня управиться нельзя было?!
Принесли обед: наваристые щи со снетками, рубленые котлеты, исходящий паром картофель. Закатов, у которого со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было, с жадностью накинулся на еду. Не отставала от него и хозяйка. Светский разговор на несколько минут был напрочь забыт, оба с увлечением жевали.
– Вы меня простите, что я вас беседой не развлекаю, – первой опомнилась Остужина. – Но право же, я, кажется, впервые за месяц ем по-человечески! То попы, то гости, то соседи с соболезнованиями, то кредиторы с векселями… Будь они неладны все! И где я только денег возьму, чтобы со всеми рассчитаться?! Да вы кушайте котлеты, сделайте милость! Уж что-что, а котлетами Власьевна наша всегда горда была!
– У вас имеются родственники? – поинтересовался Закатов. – Вы, вероятно, теперь уедете отсюда?
– Куда?! – изумилась Остужина, мрачно блеснув узкими глазами. – Ну да, есть папенькины сёстры в Витебске, и в Смоленске тётка… Но зачем же они мне надобны? Я, слава богу, не нищая, имение мне осталось! Сейчас с божьей помощью разберусь с долгами и останусь здесь.
– Но вам, вероятно, будет скучно здесь? Одна, в пустом доме…
– Ну, во-первых, вовсе не одна, – пожала плечами Остужина. – И Дунька с Ермолаем заскучать, хоть убейте, не дадут: каждый день новый подвиг благоволите получить! А во-вторых… Полагаете, при отце здесь много интересней было? Теперь, по крайней мере, никто не будет мучить меня уверениями, что я круглая дура и неспособна даже пульку расписать… Ничего. Думаю, проживу как-нибудь. Может, будет даже спокойней, чем при папеньке… Да вы кушайте, сейчас Власьевна пирог с ежевикой принесёт! И варенье! Вы не поверите, какая в этом году малина была! Дунька вёдрами из леса таскала, и каждая ягода – чуть не в яйцо величиной!
