– Вы, бесстыжие, блуд Василия покрывали, поруганию ложа супружеского потворствовали, в измене и крамоле с ним стакнулись! А теперича княжича желаете руками своими погаными лапать?! Не бывать таковому! Нет у меня вам веры! Сгубите его по гнусности своей нутряной и глазом не моргнете!
– Христом Богом тебя заклинаю, сестра София! – поднял в одной руке большой нагрудный крест, а в другой свой пастырский посох епископ Пафнутий. – Не твое токмо это чадо, но и отца, и Церкви нашей, всей земли святой…
– Где твое слово было, пастырь, когда иерархи московские божье таинство разрушали похоти пустой в угоду, Пафнутий?! Где твое слово было, когда в Успенском соборе двоеженца венчали?! Нет тебе веры, опозорил ты одеяние свое! Все вы, все опозорили!
– Одумайся, Соломония Юрьевна! – вспомнил было имя женщины князь Салтыков. – Ребенок твой наследником державы русской стать может, ты же первым слугам его даже издалече узреть не позволяешь! Как тебе не стыдно, княгиня?!
– Узреете, когда возмужает и придет к вам с боярами верными спрос за крамолу учиненную творить! Ныне же прочь пошли! Единожды предавшие, нет вам веры! Близко к дитю не подпущу и глянуть не позволю. Сглазите, поганые. Проклятие на вас на всех!
Князь Салтыков скрипнул в бессилии зубами. Больше всего ему сейчас хотелось взять свой посох покрепче да и разогнать баб сих по сторонам, дур бестолковых! Войти в жилище монахинь, отыскать ребенка да и забрать с собою, отцу властительному отвезти.
Вот только как посмотрят прихожане с паломниками на то, как гости московские монахинь палками лупят? Могут ведь и вступиться, чего доброго… А средь посланников великокняжеских больше половины – давно старцы немощные, в схватке не помощники. Если же в набат кто ударить успеет и суздальцы набегут… Порвут горожане разорителей обители. Как есть порвут!
– Может, и нет ребенка никакого! – зло выкрикнул он. – Может, морочишь ты головы государю нашему и Думе боярской!
– Есть ребенок! В том тебе перед крестом божьим и образами тебе клянусь! – перекрестилась сестра Софья. – Все мы клянемся!
И прочие насельницы обители, обратившись кто к крестам над куполами, а кто к образу Богоматери над дверью, торжественно осенили себя крестным знамением.
* * *
Спустя месяц, играя желваками и стуча кулаками по подлокотникам, над той же бедой размышлял Великий князь Василий Иванович, до крови кусая губу. Не брей он волос и бороды – верно, вдвое больше седины стало бы на них за минувшее лето!
То ли есть у него сын – то ли нет. То ли одна жена – то ли две… Монашка же, почти забытая, прилюдно прочь послов его гонит, ровно псов шелудивых. И он, владыка половины мира, ничего с бабой скандальной сделать не в силах!
Не мог, никак не мог государь московский, защитник веры православной, покоя и порядка на землях русских, послать бояр своих в обитель святую дитя у матери силой отбирать! Не поймут сего богохульства ни слуги собственные, ни люди суздальские, ни народ русский. Чего доброго – приказа подобного просто исполнять не станут. А сие для правителя – куда хуже двоеженства выйдет. Власть любая – она не сама по себе власть, а токмо когда твое право приказывать, карать и миловать слуги твои признают. Откажутся – и все! Ты более не князь…
Святое место державы русской бояре разорять не согласятся. Нет, не согласятся. И бунтовщиков он наказать не сможет, ибо их прочие слуги поймут, а государя своего – нет. Руки на бунтовщиков никто не поднимет – и все! Пошло-поехало, покатилось, как снежный ком. Слово Василия не более ветра полевого стоить станет. Любой из братьев о себе напомнит и власть потерянную с земли подберет…
– Ох, Соломея, Соломея, зачем же ты так со мной? – пробормотал он.
– Я не расслышал воли твоей, государь, – сделал шаг ближе князь Салтыков.
Василий Иванович помолчал, все еще колеблясь, – и решил не рисковать.
– На все воля божья! – хлопнул он ладонями по подлокотникам трона. – Коли не отдает ребенка, так тому и быть. Пусть небеса судьбу его направят, мы же смирение христианское проявим. Передай дьяку Федору Раку, чтобы лучших соглядатаев к обители направил и за сестрой Софьей и чадом ее следил, глаз не спуская. Каждый месяц отчет подробный пусть составляет, но не вмешивается. Лет через пять видно будет, нужно тревожиться по поводу сему али нет. Глядишь, и баба успокоится. Буйна больно ныне. В обиде Соломея, оно понятно…
15 октября 1529 года
Москва, Грановитая палата
В отношении дерзкого князя Овчины-Телепнева-Оболенского государь придерживался избранного плана – и тот не задерживался в столице дольше нежели на неделю. Самое большее – на две, видя Великую княгиню только при докладах своих, с удаления и недолго. Да и то не каждый раз. Несколько взглядов и поклонов – сим все их отношения за пару лет и ограничились.
Из Калуги воевода тем же месяцем отправился в Коломну, из Коломны – в Ростиславль, из Ростиславля обратно в Коломну, из Коломны – в поход супротив Казани…
И вот тут князь Иван Федорович вдруг сотворил ловкую, прехитрейшую каверзу! Во главе нескольких сотен боярских, едва высадившись, внезапно штурм Казани начал, залпом пушек нескольких пролом в Булаковском остроге учинив и тут же туда с преданными сторонниками вломившись. После злой сечи кровавой, на два дня растянувшейся, укрепление воевода Иван Федорович занял и тем путь к захвату Казани открыл…
Трюк сей ловкий усугублялся тем, что твердыню басурманскую войско великокняжеское не заняло лишь потому, что князья Бельский и Глинский местнический спор затеяли, кому из них победой сей руководить… Покуда воеводы главные спорили – оправились татары от ужаса первого, подступы оголенные укрепили да и сами вылазку учинили, многих воинов православных побив, да среди них пять воевод знатных…
Так и вышло, что из-под стен казанских воевода полка головного на коне со славой возвертался, командиры же его – в кандалах, в возке Разбойного приказа.
И опять гудела Москва, имя Ивана Федоровича выкрикивая, опять листки со стихами в его честь по торгу и дворам гуляли, опять история подвига его из уст в уста передавалась, опять цветы ему девки кидали и ленточки на упряжь конскую вязали. И опять не мог государь Василий Иванович отваги сей не заметить и с почестями достойными Ивана Федоровича не принять. Опять собрались многие десятки князей, бояр и иноземцев, дабы увидеть, как награждать победителя великого Великий князь станет.
Во главе сверкающей золотом и самоцветами, слепящей нарядными ферязями свиты статный воевода решительно прошагал через Посольскую залу, перед троном замер, развернул плечи и резко поклонился:
– Гневайся, государь мой, виноват я пред тобой тяжко! Ныне не могу клинков басурманских к ногам твоим бросить, достойных не добыл. Казни меня, государь. Милости твоей не достоин!
– Не тебя казнить за дурь будут, Иван Федорович, – покачал головой Василий Иванович, – а князя Бельского, паскудника этакого! Ты же вновь достойным витязем себя показал. Впредь наука мне, грешному, тебя не над полком головным воеводой ставить, а главным над всеми ратями! Ты же по праву доходы с ярмарки нижегородской заслужил. Тамошние люди зело тебя наместником к себе испрашивают…
