Сауни протер лоб и сказал:
– С этим порядок!
– Все осколки достал?
– Судя по ранам, все. Они не представляют угрозы. Раны не загноились, я их обработал.
– А что представляет угрозу? – спросил Табрай.
– Контузия. Это вещь коварная. Сначала вроде просто голова болит, слух ослабевает, зрение падает. Человек может передвигаться и работать. Но со временем его состояние может ухудшиться, причем резко.
– В чем это проявляется?
– В потере слуха, зрения.
– А совсем пройти контузия может?
– Всякое бывает, господин.
– Что нужно, чтобы раненый встал на ноги?
– Пока покой. Постельный режим. Свежего воздуха у нас в избытке. Фабричных лекарств у нас нет, но их можно заменить отварами из растений, которые произрастают в горах.
– У тебя они есть?
– Нет, но можно найти.
– Найди. Питание?
– Много не давать. Пища должна быть мягкой. Отварной рис, лепешка, размоченная в воде или молоке, творог. Надо смотреть за его самочувствием. Если состояние в течение недели резко не ухудшится, то можно будет сказать, что русский поправится.
– Напишешь все на бумаге.
– Мне надо перевязать раненого.
– Перевязывай, заканчивай, потом напишешь, как осуществлять уход за ним.
– Ты доверишь это мне?
– Ты хочешь быть сиделкой?
– Нет, я как раз просил освободить меня от ухаживания за гяуром.
– Тогда этим займутся Ламис и моя сестра Халида. Заканчивай.
– Раненого потом обратно в сарай?
– Не здесь же его оставлять! Там ему подготовят чистую постель, проведут свет от генератора. Так, а как насчет туалета? Ставить ведра?
– До уличного туалета раненый дойдет и сам.
– Ты точно сделал все, что нужно?
– Все, только что мог!
– Хоп. Напиши инструкцию по уходу и ступай!
Сауни заполнил наставлениями лист бумаги, собрал инструмент, окровавленные тампоны, пузырьки и ушел.
– Вахид! – крикнул Табрай.
Пятнадцатилетний парень, исполнявший при доме роль прислуги, появился тут же.
– Я, господин!
– Позови Ламис и тетю Халиду, потом скажи господину Хаймулло, чтобы прислал четверых своих людей и мастера Ибрагима.
– Слушаюсь! – Парень исчез.
Подошли женщины.
– Да, отец? – спросил Ламис.
Табрай объяснил дочери и сестре, что им придется делать, дал им листок.
– Мы все исполним, – проговорила Ламис.
В ее голосе прозвучали какие-то новые нотки, ранее не слыханные отцом. Она словно радовалась, что ей доверили уход за раненым врагом.
– Ты рада, Ламис?
Девушка потупила глаза.
– Я должна делать то, что говорит отец.
– Но тебе, кажется, по душе, что придется смотреть за русским?
– Я всегда говорю правду, и ты это знаешь. Скажу и сейчас. Мне интересно будет поговорить с человеком, который жил в другой стране. Хочу знать, как там живут люди. Я же у тебя такая любопытная.
– Смотри, Ламис, чтобы любопытство не переросло в нечто большее.
– О чем ты, отец? Я же мусульманка. Наши традиции, обычаи для меня закон.
– Вот это я как раз очень хорошо вижу. – Он вздохнул. – Если бы ты знала, как похожа на свою мать. Ты взяла от нее больше, чем от меня.
– Но мои братья – твоя точная копия.
– Ладно, посмотрите, соответствует ли инструкции доктора то, что вы приготовили на завтрак пленному. Если нет, сделайте что надо. Постелите в сарае кошму, на нее новый матрас, чистые простыни, подушку, одеяло. Ночью может быть прохладно. Потом, Ламис, покорми русского. Все! Занимайтесь. Как будет готова постель, раненого перенесут в сарай.
– Там темно, отец.
– Ты свое дело делай!
– Хорошо.
Дочь и сестра Табрая ушли, пришел мастер Ибрагим. До войны он работал в Кабуле, немного разбирался в технике, в электричестве.
– Ибрагим, в сарай надо провести свет от генератора.
– Это не сложно, Амир. Провод, патрон, лампочка, выключатель у меня есть.
– А освещению дома это не повредит?
– У вас мощный японский генератор. К нему можно подсоединить несколько таких домов, как ваш, а не только какую-то лампочку.
– Как быстро ты сможешь это сделать?
– За полчаса управлюсь.
– Хоп. Делай!
Ибрагим провел в сарай свет. Выключатель он установил на стене у топчана, чтобы пленник мог сам до него дотянуться, когда надо.
Женщины постелили чистую постель. Люди Хаймулло перенесли на нее лейтенанта.
После удаления осколков Козыреву физически стало лучше, а вот морально он был подавлен.
«Надо же такому случиться, попасть в плен! – раздумывал он. – Что скажут ротный, офицеры и солдаты полка? Не подумают ли, что я струсил и сам сдался? Лучше бы меня разорвало той гранатой.
А Ольга? Ведь я перестану посылать ей письма. Что она подумает? Или ей сообщат, что лейтенант Козырев пропал без вести? Но она не жена, не родственница. Значит, не сообщат.
Если только Гена Бутаев? Он знает, что письма Ольги в тумбочке, адрес найдет. Но что напишет ей? Мол, твой жених погубил всех своих подчиненных и пропал? Откуда Гене знать, что я вел бой, пока не прилетела эта чертова граната?
Да еще особист наверняка раздует целое дело. Меня реально могут обвинить в предательстве. Раньше попытались бы разобраться, сейчас не станут.
Теперь в стране гласность. Сор в избе не прячут, его выметают. И чем больше выгребут, тем лучше для политработников и контрразведчиков. Командиру это не нужно, а вот замполитам – более чем.
Черт, как же все плохо! Повеситься? Но, во-первых, в сарае вряд ли найдется веревка. Меня даже связывать не стали, хотя руки и ноги двигаются. Откуда знать местному санитару, на что я способен?
Во-вторых же, и в главном, кому и что я докажу, покончив собой? Разве духи сообщат обо мне в полк? Они выбросят труп в ущелье на съедение шакалам и забудут о пленном.
Ребята говорили, что самое страшное на войне – остаться инвалидом. Я согласен на коляску, лишь бы у своих, дома.
Нет, самое страшное на войне – это плен. И отсутствие тех людей, которые могли бы рассказать правду о том, как это приключилось».
Отчаяние охватило Козырева. Он повернул голову к стене, выключил свет и долго лежал так, проклиная свою судьбу.
