После Параскеви шоссе делало длинный поворот налево, оставляя внутри круга густой лес высоченных сосен, и именно там, в десяти километрах от Афин, раздался писк пульсомера Фарага.
— Устал? — встревоженно спросила я. Его лица почти не было видно, для меня оно было лишь смутным очертанием.
Ответа не было.
— Фараг? — снова спросила я. Машинка продолжала издавать невыносимый сигнал тревоги, который в окружавшей нас тишине звучал как пожарная сирена.
— Я должен тебе что-то сказать… — загадочно прошептал он.
— Тогда останови этот писк и скажи, в чём дело.
— Не могу…
— Как не можешь? — удивилась я. — Тебе надо просто нажать на оранжевую кнопку.
— То есть… — Он заикался. — Я хочу сказать…
Я взяла его за запястье и остановила писк пульсомера. Внезапно я ощутила, что что-то изменилось. Приглушённый голосок предупреждал меня, что мы ступаем на опасную территорию, и я поняла, что не хочу знать то, что он хочет мне сказать. Я молчала, онемев, словно рыба.
— Я хочу сказать…
Снова запищал пульсомер, но теперь выключил его он сам.
— Я не могу тебе это сказать, потому что есть столько помех, столько препятствий… — Я задержала дыхание. — Помоги мне, Оттавия.
У меня пропал голос. Я хотела остановить его, но я задыхалась. Теперь запищал мой проклятый пульсомер. Просто какая-то писклявая симфония. Нечеловеческим усилием я его выключила, и Фараг улыбнулся.
— Ты знаешь, что я пытаюсь тебе сказать, правда?
Мои губы не слушались. Единственное, что я смогла сделать, это расстегнуть пульсомер и снять его с руки. Если б я этого не сделала, он постоянно бы включался. Всё так же улыбаясь, Фараг сделал то же самое.
— Хорошая мысль, — сказал он. — Я… Знаешь, Басилея, для меня это очень непросто. В моих прежних отношениях мне никогда не приходилось… Всё получалось по-другому. Но с тобой… Господи, как же это трудно! Почему нельзя, чтобы всё было проще? Ты знаешь, что я пытаюсь сказать тебе, Басилея! Помоги мне!
— Я не могу помочь тебе, Фараг, — ответила я замогильным голосом, удивившим меня саму.
— Да, знаю…
Больше он ничего не сказал, я тоже. На нас навалилась тишина, и так мы прошли до Холаргоса, маленького городка с высокими современными зданиями, предвещавшего близость Афин.
Кажется, никогда мне не случалось переживать такие горькие и тяжкие моменты. Присутствие Бога мешало мне принять это подобие объяснения в любви, которое пытался сделать мне Фараг, но мои невероятно сильные чувства к этому замечательному человеку разрывали меня на части. Хуже всего было даже не сознание, что я его люблю; хуже всего было то, что он тоже меня любит. Всё было бы так просто, если бы это было возможно! Но я была несвободна.
Его восклицание застало меня врасплох:
— Оттавия! Уже четверть шестого!
Какое-то мгновение я не могла понять, о чём он говорит. Четверть шестого? Ну и что? Но вдруг в моём мозгу забрезжил свет. Четверть шестого! Мы не сможем добраться до Афин до шести! Осталось по крайней мере четыре километра!
— Боже мой! — крикнула я. — Что же делать?
— Бежим!
Он схватил меня за руку и потянул как сумасшедший, пускаясь бежать сломя голову и вынужденно останавливаясь через несколько метров.
— Фараг, я не могу! — простонала я, валясь на дорогу. — Я слишком устала.
— Послушай, Оттавия! Вставай и беги!
В его голосе звучал приказ, а вовсе не сочувствие и не нежная заботливость.
— У меня очень болит правая нога. Я, наверное, повредила какую-то мышцу. Я не могу бежать с тобой, Фараг. Беги сам. Беги. Я пойду следом.
Он присел на корточки и, резко схватив меня за плечи, встряхнул меня и посмотрел мне прямо в глаза.
— Если ты сейчас же не встанешь и не побежишь в Афины, я скажу тебе то, что не смог сказать раньше. А если я скажу тебе это, — он легонько нагнулся ко мне, так что его губы оказались в нескольких миллиметрах от моих, — я скажу это так, что ты до конца жизни никогда больше не сможешь почувствовать себя монахиней. Выбирай. Если добежишь со мной до Афин, я больше никогда не буду настаивать.
Меня охватило ужасное желание заплакать, уткнуться головой в его плечо и стереть все кошмарные вещи, которые он только что произнёс. Он знал, что я его люблю, и поэтому давал мне выбрать между своей любовью и моим призванием. Если я побегу, я утрачу его навсегда; если останусь здесь, на асфальте шоссе, он поцелует меня, и я забуду, что вручила свою жизнь Богу. Меня пронзила глубочайшая мука, страшнейшая боль. Я отдала бы что угодно, только чтобы не нужно было выбирать, чтобы мне никогда не знать Фарага Босвелла. Я вдохнула столько воздуха, что мои лёгкие чуть не лопнули, качнувшись, высвободила плечи из его рук и, сделав нечеловеческое усилие — только я знаю, чего мне это стоило, и не из-за физической усталости или из-за ран на ногах, — встала, решительно поправила одежду и снова взглянула на него. Он так же сидел на корточках, но теперь в его взгляде была бесконечная грусть.
— Бежим? — спросила я.
Несколько секунд он неподвижно смотрел на меня с тем же выражением лица, потом встал, натянуто улыбнулся и зашагал вперёд.
— Бежим.
Я не очень хорошо помню пригороды, через которые мы бежали, в памяти остались только названия: Халандри и Папагу, но знаю, что бежала, постоянно глядя на часы, стараясь не чувствовать ни боли в ногах, ни боли в сердце. Был момент, когда рассветный холод прихватил текущие у меня по лицу слёзы. Мы вбежали в Афины по улице Кифиссиас без десяти шесть. Как бы мы ни бежали до Капникареи в центре города, нам никогда не выполнить испытание. Но нас не остановило ни это, ни острая колющая боль в боку, из-за которой я не могла дышать. С меня градом тёк пот, и меня не покидало ощущение, что с минуты на минуту я упаду в обморок. Кроме того, казалось, что ноги у меня утыканы ножами, но я бежала, потому что, остановись я, мне пришлось бы столкнуться с тем, что я не могла встретить лицом к лицу. На самом деле я даже не бежала, а убегала, убегала от Фарага, и я уверена, что он об этом знал. Он бежал рядом со мной, хоть мог бы и обогнать и, возможно, успешно завершить испытание на лень. Но он не бросил меня, и я, верная своей привычке чувствовать себя всегда виноватой, тоже ощущала свою ответственность за его неудачу. Эта чудесная, наверняка незабываемая ночь оканчивалась кошмаром.
Не знаю, сколько километров в огромном проспекте Вассилиса Софиаса, но мне он показался бесконечным. По нему ехали машины, а мы в припадке отчаяния неслись по тротуару, огибая столбы, фонари, урны, деревья, рекламные объявления и железные скамейки. Прекрасная древняя столица пробуждалась к новому дню, который означал для нас лишь начало конца. Проспект Вассилиса Софиаса не кончался, а на моих часах было уже шесть утра. Было слишком поздно, но как я ни смотрела направо и налево, солнца нигде не было видно; было так же темно, как час назад. В чём дело?
