Целил явно в подбородок, просто Хамадишин от удивления отшатнулся. Шляпа слетела. Не наступить бы, подумал Хамадишин, хорошая, жалко, в Москве очередь за ней выстоял. Глаза ошпарило бешенство. Хамадишин ударил всерьез и ударил еще, бормоча сквозь зубы:
– Гнида? С тобой по-хорошему, а ты – гнида? Гнида?
Пацан сполз по стеночке, распустив скомканное только что лицо. Перестарался, подумал Хамадишин, но было уже все равно. Он снова поймал ворот пацана, выдохнул, вдохнул и спросил:
– Сколько. У вас. Стволов?
Пацан неудобно висел между стенками и Хамадишиным. Поднять его не удавалось, ворот соскальзывал. Хамадишин выругался, сквозь куртку подхватил пацана за пояс и начал поднимать. Под руку попал твердый узкий предмет.
– Что в кармане? – спросил Хамадишин, тряханув пацана так, что башка мотнулась, как боксерская пневмогруша. – Что в кармане, я спрашиваю?
Пацан посмотрел непонимающе на капитана, потом на карман, вяло хлопнул по карману, и непонимание сменилось ужасом.
– Так, – сказал Хамадишин. – Дай сюда.
Он попытался расстегнуть молнию на кармане, но пацан сжал и скомкал болонью так, что собачка замка не двигалась. Хамадишин сунул предплечье пацану под подбородок и надавил, а правой рукой попытался сорвать наглую руку с кармана. Пацан упорствовал. Хамадишин надавил локтем посильнее. Пацан захрипел, мелко задергался и, кажется, прищемил Хамадишину правую ладонь – молнией, что ли, как успел-то.
Хамадишин ахнул и прошипел:
– Что делаешь, дебил!
И дал локтем в челюсть.
Пацан врубился в стенку и рухнул, лифт закачался и, кажется, поехал. Хамадишин потерял равновесие и упал на пацана. Пацан, надувая смешные кровавые пузыри под носом, заверещал: «Уйди! Уйди!» – и беспомощно, но удивительно остро ткнул Хамадишина в районе пояса – пальцем, что ли.
Хамадишин ругнулся и попытался сломать ему палец, но рука занемела, как будто отлежать ее успел, это за две секунды-то, глупость какая. Со лба ему дам, чтобы пузыри эти раздавить с носом вместе, решил Хамадишин и грянул головой в пол. В ушах зазвенело. Ну ничего сегодня не выходит почему-то.
Боже, что мы делаем, подумал Хамадишин. Что я делаю.
Лифт качнулся, остановился, выстрелил сразу несколькими кнопками и открыл двери. Пацан подышал, рванулся и чуть выполз из-под Хамадишина. Двери ударили его по плечам и снова открылись. Пацан дернулся еще раз и сел. Двери ударили его второй раз. Хамадишин взял его за ногу и спросил: «Сколько стволов у вас, сынок, скажи, пожалуйста, это не шутки, это бандитизм, вы же себя убьете и других убьете, так нельзя», но, кажется, ничего на самом деле не спросил, или пацан не услышал, потому что в следующий раз двери стукнулись друг о друга, а пацана уже не было.
Упустил, подумал Хамадишин равнодушно. Накатили слабость и тошнота. Траванулся, что ли. Когда успел-то. Еще и на грязном полу разлегся. Он попытался встать и не смог. Пачкать ладони о пол не хотелось, он раскинул руки, упираясь в стенки. Под ребрами кольнуло и стало пусто, правую ладонь потянуло, будто прилипшим стеблем осоки. За осокой ходил Крошка Енот из любимого мультика дочки, осока растет в пруду, где сидит тот, смерть по-немецки. Здесь-то она откуда?
Капитан посмотрел на ладонь. Ладонь была черной и блестящей, с глубокой складкой поперек. Раньше складки не было. Хамадишин шевельнул пальцами, и из складки выскочили несколько блестящих бугорков, тут же растеклись по ладони и упали на растоптанную шляпу. И тут же погас свет.
Жалко-то как, подумал Хамадишин. Интересная у них осока. Ладно, надо бы встать, а то дверь откроется, несолидно выйдет.
Он снова попытался подняться и не смог: левое бедро скользко вывернулось, будто неродное. Хамадишин попробовал поставить его на место, тряхнул рукой и несколько мгновений пытался сообразить, кажется ли ему, или впрямь теперь и левая ладонь стала липковато-мокрой и, скорее всего, черной да блестящей. Не понял.
А ведь не встану, подумал он лениво. Так и усну здесь. Не вовремя, время детское, и футбол не посмотрю, наши с Португалией играют. Все как-то не вовремя сегодня. Найдут, разорутся, заберут в трезвяк, доказывай потом, что не верблюд. Вернее, верблюд пока, который не пьет, просто плюет на приличия и валяется на грязном. Надо хоть диспетчера вызвать. Красная кнопка, хотя теперь уже не важно, все равно в темноте цвет не разобрать. Нижняя.
Хамадишин потянулся к кнопке, чувствуя, как от горла до живота не натягивается, а, наоборот, ослабевает какая-то струна, которой раньше не было, а теперь она оказалась самой важной и жизненно необходимой. Он упорно тянулся, а струна ослабевала, и с нею ослабевал звон и гул в ушах, и гул снаружи, и щелканье, и возникший вдруг неяркий свет, и женский крик.
Хамадишин все-таки дотянулся до кнопки, но вдавить ее не смог.
Часть седьмая
Декабрь. Образование льда
1. «Вальтер», скот
Звали ее Верой Даниловной, была она классной у Виталика, но по жизни совсем не классной, а шизанутой напрочь училкой русского и литературы, тощей, нескладной, синевласой и вдохновенной. Сеяла доброе и вечное горстями. Разумного там было чуть, да и разум был какой-то внеземной. Во многом из-за таких классных Виталик и соскочил в технарь.
Вранье, конечно. Не из-за них и даже не совсем из-за того, что школа достала, хотя она достала конкретно. Виталик соскочил, чтобы сбежать из родных Калинок, которые обрыдли ему так, что даже семь лет спустя видеть не хотелось. Ни дом родной, в котором теперь, наверное, жила семья пришлого инженера с элеватора, ни могилу матери. Это просто могила, осевший холм с жестяной пирамидкой и неприятной фоткой с паспорта. А матери нет и больше не будет. Она померла, когда Виталику было пятнадцать, – вот с тех пор его в Калинках ничего и не держало.
С отцом было проще – его не было никогда. То есть был вроде какой-то, но мать сперва про него отказывалась говорить, а потом уже Виталику стало все равно. Нет – и ладно, ему же хуже. Надо быть.
Надо быть дома. И это не материнский наказ из сопливого детства – «Чтобы к восьми дома был, голову оторву», все такое. Каждый сам выбирает, что считать домом. Виталик с этим немножко затянул, но лучше вот так затянуть, чем сорваться и уйти никуда, как папаша. Дом выбирают однажды и навсегда, а если срываются и уходят, остаются без дома на всю жизнь. А бездомному плохо не только в Америке.
Калинки домом точно не были. Виталик знал это класса с четвертого. Он был тогда совсем наивным и откровенным, поэтому честно рассказал на классном часе, что когда-нибудь уедет в место, где по-настоящему интересно, красиво, чисто, люди занимаются важными вещами и относятся друг к другу с уважением. Классной тогда еще была Мария Васильевна, неплохая и совсем не шизанутая тетка предпенсионного возраста, – тем обидней был разнос, который она устроила Виталику. Мария Васильевна сурово объясняла, что надо любить свою малую родину в обязательном порядке, цитировала Паустовского, Ушинского и еще кого-то и призывала ребят не брать пример с Соловьева и стремиться вырасти не для того, чтобы уехать из родных Калинок в чужое чистое место, а жизнь положить на то, чтобы сделать такое чистое место с интересными делами из родного поселка.
