– Я ж тебе говорил – руки секи, – сказал Рустик.
Он, оказывается стоял в метре за плечом Лысого. Когда подошел только.
– Когда ты?!. – вскинулся я, сообразил и пояснил, стараясь быть вежливым: – Я, вообще-то, по-татарски не понимаю.
Рустик посмотрел на меня непонятно, сказал что-то, судя по тону презрительное, и пошел прочь.
– Э, – сказал я раздраженно, но тут выступил Саня:
– А по-ментовски понимаешь, да?
– Чего? – спросил я, кажется, очень глупо.
– К Рустику козлы приходили, домой прямо, – сказал Саня, разглядывая меня точно так же, как Лысый. – И к Лысому.
Лысый кивнул.
Оба одинаково смотрели на меня – не оба, трое. Ленарик тоже.
А я все сообразить не мог:
– И чего?
– И того, – быстро сказал Лысый. – Про драку спрашивали, на учет грозили поставить, в школу написать, родакам на работу, все такое. Ладно ты им хоть про топор не сказал.
– Я? – До меня наконец дошло. – Я это им не сказал? А остальное сказал, да? Заложил тебя, да? Ты скажи, скажи – я тебя заложил?!
– Чего орешь-то, – сказал Лысый, а Саня с Ленариком так на меня и смотрели – как раньше.
– Вот вы все-таки, – протянул я, готовясь взорваться то ли рассказом, как менты меня пиздили, а я умер бы, но ни слова не сказал, то ли черным перематом с визгом и слезами.
Не взорвался. Понял, что этим нет смысла ничего объяснять. Они меня предали, бросили, а теперь говорят, что это я их предал.
Твари.
– Да пошли вы нахер, – сказал я негромко и пошел куда-то.
Но в голове и груди надулся стальной пузырь, звонкий и жесткий, надулся и лопнул вместе со мной. Я развернулся и заорал:
– Да пошли вы нахер, твари!
– Вафин! – рявкнула Ефимовна, которая, конечно, оказалась рядом. – Ты что себе позволяешь?!
Я застыл, дыша, как после кросса, и глядя в пол.
По каменному полу тяжело процокали каблуки. Ефимовна пригарцевала и сейчас будет ныть и пилить. Пофиг.
Процокала вторая пара каблуков, тоньше и легче. Я услышал негромкие переговоры на два почти неразборчивых голоса: «Зинаида Ефимовна, что стряслось… Да безобразие какое-то… Странно, непохоже совсем… Да я сама… позвольте, я, мы давно… неужели… Ну пожалуйста… Да ради бога…» Потом Марина Михайловна спросила:
– Артур, что случилось?
На кого другого я бы внимания не обратил, просто стоял бы и ждал, пока отвянут и все кончится. Все кончается, если ждать как следует. Но это ведь была Марина Михайловна.
Я поднял глаза и запоздало понял, что они мокрые. Опускать было поздно, поэтому я просто смотрел, как Марина Михайловна подходит ко мне, высокая, красивая и ни фига не понимающая.
Бесполезная.
– Артур, – сказала она вполголоса, подойдя ближе.
Нахмурилась и протянула руку – видимо, чтобы слезы утереть.
Я машинально отдернул голову и увидел пацанов. Они смотрели на нас, напряженно так, и Лысый что-то бормотал.
Мало мне ментовской славы, теперь еще будут говорить, что я учительский любимчик и стукач.
Марина Михайловна опустила руку, но смотрела на меня со старательным сочувствием и ожиданием. Она, кажется, всерьез ожидала, что я разрыдаюсь и начну подробно рассказывать, что случилось. Или там еще поступлю так, как по педагогическим правилам положено. Они правила придумывают и искренне верят, что все вокруг должны этим правилам подчиняться. С радостью. А если не подчинишься, тебя отдадут ментам, и те будут бить по почкам и сажать в камеру к убийцам и насильникам.
– Да пошли вы нахер, – повторил я почти с облегчением и пошел по коридору, расталкивая пацанов и обходя девчонок, смотревших на меня, как на Гитлера. Ну и похер, ну и нахер.
Ефимовна ахнула и крикнула:
– Вафин! Ты в уме вообще?! Чтобы без отца!..
Она замолчала или просто я перестал слышать – за угол свернул. Краем глаза я успел засечь, что Марина Михайловна смотрит мне вслед. И Ефимовна смотрит. И пацаны смотрят. И все вообще.
Да похер, я уже за угол свернул.
Там никого не было, но я все равно старался бежать к туалету, не топая. Уже как добежал, дверью шарахнул – так, что стоявший в распахнутой кабинке десятиклассник дернулся и сказал, чуть обернувшись:
– Э, мелкий, ты чё? Так и обосраться можно.
Я торопливо заперся в соседней кабинке, зажмурился от вони сортира, хлорки и окурков, от неубиваемой надписи «Если ты насрал, зараза», от всеобщей подлости – и беззвучно заревел.
2. Я занимал
Странно чего-то теперь бояться, но я боялся. Боялся, что из школы позвонят мамке – не Марина Михайловна, конечно, а завучиха или директор. Ну, не то чтобы боялся, просто неприятно было – ждать, готовиться, придумывать какие-то оправдания. Все равно ведь оправдаться не получится: или мамка рукой махнет, посмотрит безнадежно, будто обнаружила, что фашиста вместо сына вырастила, или я вспылю и вместо придуманных объяснений, железных и логичных, заору что-нибудь глупое с обидой, а она скажет: «Не ори» – или еще что-нибудь, а если дома случится батек, то вообще мрак. Не случится, конечно, батек последнее время с работы приходит за полночь, выжатый до серости. Но мне и мамки хватит – она в последнее время нервная совсем, чуть что – плакать начинает, а я не могу мамкиных слез терпеть. Мне лучше заорать и убежать. Что угодно и куда угодно, хоть в окно. Особенно если из-за меня слезы.
Я, конечно, стараюсь до этого не доводить, но не все же от меня зависит.
На всякий случай помыл за собой посуду, даже мусор вынес. Потом, подумав, сделал уроки – ну, письменные, а устные-то чего делать. И начал тосковать. По телику сплошной «Сельский час», читать неохота, в кино тоже ничего хорошего: я позвонил в кинотеатр «Батыр», автоответчик угрюмо отрапортовал, что там сегодня опять туркменская сказка и индийская фигня про любовь. В «России», другом кинотеатре, автоответчика не было. В любом случае у меня денег – пятнадцать копеек, на взрослый билет не хватит, а детские сеансы кончились давно.
Во дворе мокро и грязно, да и пацанов из окна не видать, а дальше двора идти некуда – не в школу же, не в загадочный «Ташкент» и не к Андрюхе тем более. Теперь мне вообще ходу нет никуда. Ну и пофиг. Жалко, так и не выяснил, что там на подаренной кассете записано.
Музыку поставить было бы нехило, любую, да не на чем. Пластинки, правда, можно слушать и без проигрывателя: скручиваешь из обычного тетрадного листа конус с острым кончиком, надеваешь пластинку дыркой на ручку, аккуратно прислоняешь кончик конуса к поверхности диска, который крутишь на ручке, как на вертаке. И пластинка поет – тихонечко, но отчетливо. Но пластинок у нас как было три, так и осталось, и переслушивать их в миллионный раз я не собирался. Да и вообще не намерен был заниматься детсадовскими забавами. Продолжал тосковать, глядя в окно. И даже обрадовался, когда зазвонил телефон.
