– Время тратил и свое, и наше, – сказала вторая продавщица, берясь за краешек свертка. – Не будешь брать, значит?
Сволочи, подумал я, готовясь к чему-то.
– Будет, будет брать, – сказал джинсовый парень. – С меня там сколько, два сорок? Давайте бумажку. Пошли, пацан.
Он отвел меня к кассе, а я так ни фига и не понял, пока парень мягко не выдернул из моих пальцев бумажку с цифрами и не положил на металлическое блюдце перед кассиршей, звякнув сверху двумя пятнадчиками.
– А остальное? – спросила кассирша сварливо.
Тут я засуетился так, что чуть не выпрыгнул из куртки, выворачивая карманы, добросил всю свою наличность, получил чек и шагнул назад, ожидая джинсового парня и объяснений. А он ничего объяснять не стал, просто сказал:
– Иди забирай свою добычу, а то раскатают сейчас, с них станется.
Он пропустил меня вперед и ждал, пока я неловко перехвачу и пристрою сверток с авоськой по трясущимся рукам, чуть не выронив долбаную эту аджику, попутно пытаясь что-то объяснить продавщицам, которые и не слушали ни фига. Очередь снова забурчала, так что я спохватился, отошел, отдышался и снова догнал джинсового парня уже у выхода – он пристраивал три разноразмерных бумажных свертка подмышками.
– Спасибо большое, – сказал я ему. – Я это, не сообразил даже… Я верну, честно. Вы скажите куда, я завтра же…
Парень отмахнулся:
– Да брось, ты чего. Две пятнашки – деньги, что ли. Кабы все проблемы на земле так просто решались. Ты в следующий раз кому-нибудь так же помоги – будем квиты. Перед лицом человечества, так как-то, забились?
– Забились, – сказал я. – Обязательно. Спасибо вам большое все-таки. Я просто не знал про аджику эту долбаную, поэтому…
Тут мы вышли под дождик, где я все пытался сбивчиво объяснить про картошку, селедку и найденный пятнадчик, и совершенно не соображал, что надо бы предложить ему помощь в доставке неудобной ноши. А парень уже смотрел мне за спину и корчил виноватую рожу. Его, оказывается, девушка ждала, симпатичная такая, хоть и совсем мелкая, мне по плечо, тоже в джинсах и в светлой курточке, и парень принялся перед ней оправдываться, что апельсины редко когда увидишь, грех было упускать, а если бы ты не здесь мокла, а внутрь зашла, мы бы не два, а четыре кило взяли, тете Люде на гостинец и вообще, а она знай отчитывала его за то, что ждала-ждала в комнате, потом ждала-ждала у подъезда, потом к нему пошла, а его нет, а он в овощном, видите ли, а Денисюки ждут, между прочим…
Я понял, что им не до меня и без моей помощи они прекрасно обойдутся. И еще мне стало стыдно, что не предложил взять пару кило апельсинов для парня. Он не просил, а я не догадался, дурак, а так ладно вышло бы. Я опять сказал «спасибо» и «до свидания», дождался их рассеянного, но совершенно синхронного добродушного кивка, спустился по лесенке, отошел подальше и замер в темноте под лысой березкой. Девушка сразу успокоилась и принялась деловито распределять груз по своим и его подмышкам, а парень знай пытался ее чмокнуть в щеку или макушку. Наконец она справилась, и он справился, и они побрели в сторону Ленинского проспекта. А я за ними.
Во-первых, вдруг они все-таки не к Денисюкам, а домой зайдут, я узнаю, где живет парень, и как-нибудь подкараулю его с тридцатью копейками. Во-вторых, больно уж они мелкие и джинсовые оба. Докопается кто-нибудь – тот же крест, который мне по ушам ездить пытался, или в натуре пацан из местной конторы – и вряд ли ребята сумеют безболезненно соскочить. Тут я и пригожусь.
Не пригодился. Они дошли до остановки «Пушкинская» и принялись здороваться и обниматься с поджидавшей там молодой компанией. На такую малолетки вряд ли решатся наезжать, понял я.
И пошел домой со спокойной совестью, картошкой и апельсинами.
3. По-немецки цацки-пецки
На немецкий не хотелось вообще. Там Марина Михайловна, единственный человек, перед которым я чувствовал себя виноватым. Неуютное чувство, но оно немножко уравновешивало мир, в котором все либо были виноваты передо мной, либо плевать на меня хотели, а некоторые даже смогли.
Я бы и не пошел, наверное, просто свалил бы потихонечку. Тем более что иняз предпоследним уроком, последним стояла химия, но Китыч и без меня найдет, на кого поорать.
Из-за поорать у меня и не получилось свалить. Орать взялась Марго, певичка, на ее вопли набежала Ефимовна – и почти всю перемену воняла, что все классы как классы, а мы какие-то девиантные, позорим звание математического, скорее соответствуя званию дебильного, она тридцать лет в школе, но такого безответственного и бессовестного класса еще не вела и не будет, есть надежда, потому что выдаст нам характеристики, с которыми не возьмут даже в ПТУ, это будет достойным уроком всей школе и слабым утешением Маргарите Митрофановне, она же святой человек, всю душу в нас, неблагодарных, – ну и так далее, как обычно.
Ефимовна отпустила нас за минуту до звонка на урок, я сразу направился к лестнице, а по ней явно ко мне направился Лысый. С лицом, готовым к беседе, и рукой, готовой к пожатию. То ли как ни в чем не бывало, то ли мириться собрался. Ни общаться, ни ручкаться, ни мириться я не желал, поэтому развернулся и отправился в другую сторону. Лысый вроде понял и догонять не стал. Только в другой стороне был кабинет немецкого. Я оказался у его дверей, когда зазвенел звонок, и из-за угла решительно, как всегда, выдвинулась Марина Михайловна. Смываться у нее на глазах было еще хуже. И я юркнул в кабинет.
И опять ор получился вместо урока. Ради исключения не по Марины Михайловны вине.
Певичка-то сама нарвалась: придумала разучивать «Гимн демократической молодежи». Песенка сама по себе дурная, еще и припев с бесконечными повторами шипящих в конце каждой строки: «Эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь». Кто-то – кажется, Шорик, он мастер таких экспромтов – придумал с этих шипящих не уходить: «Песню друж-жбы запевает мал-ладёш-ш-ш-шь, мал-ладёш-ш-ш-шь, мал-ладёш-ш-ш-шь!» Все пацаны, понятно, подхватили. Марго сперва слегка морщилась, но делала вид, что не замечает, да угораздило ее поднять голову от пианино на патетической строчке «Помним грохот металла и друзей боевых имена» – и увидеть, что мужская половина класса в такт машет головой и делает пальцами козу. Потому что помнит грохот металла.
Марго и завелась – по-моему, толком ничего не поняв или поняв так, как у старперов принято: металлисты фашисты, низкопоклонство перед Западом, джинсы, красавки да жвачка, а ваши деды под такие песни в атаку шли.
Я что-то сомневался, что мои деды шли в атаку под такую мал-ладёш-ш-ш-шь или вообще под песню. Дед Юра, мамин отец, давно умер, но я помнил, что он музыку вообще не любил, даже приемник, который у них, как у всех, с утра до ночи ворковал на кухне, выключал, когда там музыка начиналась, ну или на улицу уходил. А бабай, батька́ отец, до сих пор любит и попеть, и на гармошке поиграть так, что уши лопаются, но строго татарские песни. По-русски он говорит-то с трудом, не то что петь или ходить куда-то, тем более в атаку. Про атаки и вообще войну бабай, кстати, ничего не рассказывал, хотя я просил. Хохотал, целовал меня в макушку и лез в пахнущий нафталином шифоньер за кофейными подушечками – сунет и толкает на улицу играть. И медали не носил. Их у него две, «За победу над Германией» и «ХХ лет победы в Великой Отечественной войне», обе лежат в хрустальной пепельнице с пуговицами, иголками и катушками ниток, исцарапанные и без планок – просто тяжелые темные кругляшки с ушком.
