– Он там? – задаю вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь.
Мне отвечает Михась:
– Да. Как только начало светать, он встал, забрал спальник и устроился под столом.
– Почему сразу меня не разбудили?
– Хотели дать тебе чуть-чуть отдохнуть. Он же никого не трогал, построил себе домик и залез туда. Потом уснул, мы слышали, как он храпит. А пять минут назад проснулся и давай тебя звать.
Звучит ужасно. Как будто мы говорим о каком-то диковинном домашнем зверьке.
– А сейчас чего не зовёт?
– Ну, мы сказали, что ты подойдёшь… – тут Михась запинается, неуверенно глядя на меня: – Ты же подойдёшь?
– Дурацкий вопрос. Конечно, подойду.
Неожиданно я понимаю, что боюсь. Боюсь узнать, что ждёт меня за стенкой этой халабуды. Или кто…
Поколебавшись секунду, делаю первый неуверенный шаг.
09:25
– Женя? Ты тут?
– Да, тут.
Голос вроде бы нормальный. Обычный. Немного приглушенный матерчатой перегородкой, но я узнаю его.
У меня чуть отлегает от сердца.
– Можно я приподниму одеяло?
– Нет, нельзя.
Следует подкатываться аккуратно, неспешными волнами.
– Могу я узнать, почему?
– Свет режет мне глаза.
Можно было догадаться. Я ведь помню, как он шарахался от луча фонаря.
– Хорошо. Тогда разреши мне залезть к тебе.
Пауза. Он напряжённо размышляет. Потом:
– Максим… я ведь нормальный.
– Я знаю. Я это знаю. Можно мне войти?
Вместо ответа одеяло чуть приподнимается, как бы приглашая меня пролезть в образовавшуюся щель над полом.
Опустившись на четвереньки, я залезаю в нашу первую халабуду, построенную спустя десять лет после возведения последней.
09:30
Внутри жарко и душно, и я не сразу понимаю, что причиной тому сам Женя. Брат источает тепло, как батарея. Чуть позже я узнаю, что его нормальная температура тела теперь равна сорока градусам, пульс в покое превышает сто ударов, частота дыхания как минимум вдвое больше обычной. И этот новый запах его кожи – резкий, отталкивающий.
«Запах вируса…»
Однако сам Женя выглядит куда лучше, чем ночью. В полумраке халабуды я могу разглядеть его черты. Он очень худ, но уже не напоминает постояльца концлагеря. Костлявое иссушенное лицо снова округлилось, кожа набрала влаги и посвежела, с губ сошла лихорадка, а глазам вернулась ясность. А ещё в них поселился блеск, которого доселе там не было. Так блестят глаза наркоманов или безумцев. Если бы не этот блеск, его облик почти ничем не отличался бы от привычного.
– Как себя чувствуешь?
Женя смотрит на меня настороженно, словно ожидает, когда же я оттолкну его и с воплями ужаса брошусь вон из халабуды. Поняв, что делать этого я не собираюсь, осторожно отвечает:
– Хорошо. Даже очень.
– Вот как? И ты совсем не помнишь, что было ночью?
– Почти ничего. Я помню, что говорил с тобой. Кричал и куда-то бегал…
– Бегал? Ну… можно и так сказать. А как вообще состояние? Что-нибудь болит?
Женя отчаянно мотает головой:
– Я же говорю, чувствую себя отлично! Ничего не болит, сил хоть отбавляй. А ещё я очень, ну просто очень хочу жрать!
Немного ошарашенный таким заявлением, я не сразу нахожу, что ответить.
– Ну, пожрать у нас найдётся. Но сначала тебе придётся выйти отсюда.
– Ну-у, не хочу, – в голосе брата капризный ребёнок. – Принеси мне еду сюда!
– Нет, так не пойдёт. Мы же не сможем таскать тебя повсюду в твоей халабуде, как в паланкине.
– Но свет режет мне глаза, сильно режет! Ничего не вижу, всё слезится, двоится. И как-то… шумит.
– Шумит?
– Ну, да. В голове. Это, наверное, из-за лекарства?
Возможно. Но я почему-то склоняюсь к другой точке зрения. И она вряд ли понравится Жене.
– Вполне вероятно, – уклончиво отвечаю я. – Но тебе надо привыкать к своему новому состоянию. Если не хочешь провести здесь остаток жизни, придётся перебороть свою светобоязнь.
С полминуты Женя размышляет над моими словами.
– Хорошо, Максим. Давай попробуем.
Его лицо вдруг озаряет улыбка:
– О господи, чёрт, я так рад, что остался жив! Спасибо тебе! Спасибо! Я перед тобой в долгу!
Его приподнятое настроение делает моё, и без того мрачное, ещё мрачнее. Не слишком ли он спешит с благодарностями?
В ответ я только сдержанно киваю:
– Забей, всё нормально. Пошли.
09:38
Женя зажмуривается, и я вывожу его из халабуды за ручку, точно маленького. Вано, Арт, Михась и Витос наблюдают за нами у окна, затаив дыхание.
Я поворачиваю Женю лицом к ним.
– Ладно. Открывай глаза.
Под чёрной, всклокоченной, точно у отряхнувшегося от воды шпица, шевелюрой вспыхивают два блестящих глаза.
– Ай! – Женя прикрывает лицо ладонью и отворачивается. – Там как будто прожектор!
– Это всего лишь окно. И дневной свет. Кстати, на улице довольно пасмурно. Что же с тобой будет, когда мы выйдем из помещения?
– Не знаю. Значит, не выйдем! – в голос брата опять вернулся капризный ребёнок. – Мне больно! В ушах шумит…
Ловлю на себе встревоженный взгляд Михася. Я знаю, что означает этот взгляд, и мои подозрения только крепнут.
– Щас, погодите! – Арт бросается к одной из сумок, принесённых нами из машины.
Покопавшись в ней с минуту, извлекает солнцезащитные очки с круглыми зеркальными стёклами.
– На вот, надень, будет полегче.
Он передаёт очки мне, поглядывая на Женю так, словно даст дёру, стоит тому громко пукнуть.
Брат надевает очки и издаёт возглас облегчения:
– О-о-о, так гораздо лучше. Спасибо, Арт.
– Да… не за что, Базилио.
Друзья встречают Женю улыбками и ободряющими подшучиваниями, однако от меня не ускользает тот факт, с какой внутренней, почти неуловимой неприязнью они пожимают его руку. Так в «Филадельфии» Джо Миллер пожимал руку Эндрю Бэкета, узнав, что у того СПИД.
– Витос, Арт, организуйте на стол, – говорю я. – Джону надо подкрепиться. Видите, каким голодными глазами он смотрит на Ваню?
Шутка удалась: помещение офиса взрывается смехом. Однако шутка несла в себе двоякий смысл, и его разглядели все присутствующие. В адрес брата уже летят недоверчивые взгляды. Пожалуй, впредь стоит следить за языком.
