– Тут вот какое дело, – начал стражник. – Заряженный арбалет из рук выпускать нельзя, потому как он невзначай может выстрелить, особенно если его ненароком задеть…
– А ты стрелой в нас не тычь, – буркнул кучер. – Поверни его в другую сторону, делов-то…
– Да ты пьян, что ли? Вот я в Тамалеке своими глазами видел, как один тип арбалет отложил, а…
– Ну да, конечно, – ехидно заметил кучер. – Ни в коем случае заряженный арбалет из рук не выпускай, а то он невзначай кого-нибудь в Тамалеке подстрелит.
Стражник фыркнул, вздохнул и направил арбалет на песчаный холмик у обочины. Громко щелкнула спущенная тетива, и массивная стрела по самое оперение вонзилась в песок.
Будто по волшебству, Жан пришел в себя и двумя красноречивыми взмахами кулаков убедил кучера и стражника прилечь и отдохнуть в беспамятстве.
– Позвольте принести вам самые искренние извинения, – проникновенно вымолвил Локк. – Обычно мы подобным образом не поступаем.
– Ну что, мягкосердые недоумки, поняли теперь, чем ваша помощь обернулась?! – завопил господин в дилижансе. – Мозгов нет, а туда же, в кучеры да в стражники сунулись… Остолопы!
– Они вас не слышат, – заметил Локк.
– А вы – разбойники! Гнусные подонки! Сволочи безродные! – Господин в дилижансе гаденько хихикнул. – Да только я вас не боюсь. Вам до меня не добраться! Обчищайте карманы у моих бестолковых прислужников, но от меня вы ничего не получите.
– О всевышние боги, – вздохнул Локк. – Послушай, ты, хорек бессердечный! Забыл, что крепость твоя на колесах? А в миле к востоку отсюда есть подходящий утес над Амателем. Вот мы туда тебя доставим и дилижанс вместе с тобой вниз и столкнем.
– Ха, не запугаете! Я вам не верю.
– Что ж, тогда учись летать. – Локк вскочил на облучок и тряхнул поводьями. – Ну, поехали провожать говнюка в последний путь.
Жан уселся рядом с Локком, и хорошо обученная упряжка тронулась.
– Эй, погодите! – завопил господин в дилижансе. – Стойте! Остановитесь!
Локк, не обращая внимания на крики, проехал еще ярдов сто, потом остановил упряжку и велел:
– Жить хочешь – выходи!
Дверь дилижанса распахнулась, и на подножку ступил низенький старикашка лет шестидесяти, с глазами испуганного кролика; из-под алого шелкового шлафрока с золотыми пуговицами выпирало круглое пузо; голову коротышки прикрывал алый ночной колпак.
Локк, соскочив с облучка, грозно уставился на него и прорычал:
– Скидывай свой дурацкий наряд!
Старикашка торопливо сбросил шлафрок, оставшись в ночной сорочке. Локк сгреб в охапку шелк, пропахший вонючим потом, и швырнул в дилижанс.
– Где съестные припасы и вода? – спросил Локк.
Старик молча указал на ларь, установленный на задке дилижанса. Локк откинул крышку, ознакомился с содержимым, кое-что отложил для себя, а остальные свертки выбросил на обочину.
– Ступай, друзей своих разбуди, – велел он, усаживаясь на облучок рядом с Жаном. – Пешочком по свежему воздуху прогуляетесь, за сутки до Лашена доберетесь. А может, кто-нибудь мимо проедет и над вами сжалится.
– Сволочи! – завопил бедняга, лишившийся шлафрока и дилижанса. – Воры! Я этого так не оставлю! Болтаться вам в петле!
– Все может быть, – невозмутимо ответил Локк. – А вот наверняка я знаю одно: как мне понадобится костер развести, так твое барахло на растопку пойдет.
Он весело помахал старику на прощание, и дилижанс покатил по дороге – только не в Лашен, а в Картен, долгим кружным путем по берегу Амателя.
Интерлюдия
Аурин и Амадина
1
И ради чего вы все это терпите? – спросил Жан у Дженоры на следующее утро после приезда Благородных Каналий в Эспару. – И Монкрейна, и долги, и несносное поведение…
– Мы – ну, те, кто остался, – совладельцы труппы, – объяснила Дженора. – Нам тоже доля от прибылей полагается, вот только это уже точно из разряда чудес. Некоторые годами деньги копили, чтобы долю в труппе приобрести. А если от Монкрейна уйдем, то и доли наши пропадут.
– А, понятно.
– Вот Алондо, к примеру, три года назад крупный куш в карты сорвал и на выигрыш долю приобрел. Мы тогда ставили «Десять честных предателей», и «Тысячу мечей за Терим-Пель», и «Бал убийц»… В нашем репертуаре десяток спектаклей было, мы разыгрывали маски для графини Антонии, давали представления на праздники, гастролировали по всему западу – там места обжитые, не то что глушь между Эспарой и Каморром. С большим успехом, между прочим. Ну, то есть мы не сдуру свои деньги вкладывали…
– Да ясно, что не сдуру…
– Первыми сбежали те актеры, которых на один сезон наняли, – им понедельное жалованье причиталось, а как Монкрейн платить перестал, так они к Басанти и переметнулись. Они бы и за меньшие деньги согласились, там все-таки надежный заработок.
– А почему все так случилось?
– Не знаю… – вздохнула Дженора, глядя в чашку кофе, словно бы там скрывался ответ. – Бывает, что на человека мрак накатывает… Остается только надеяться, что это пройдет.
– Это вы о Монкрейне?
– Ох, он тогда совсем другим человеком был, не то что сейчас… Про сорок трупов слыхал?
– Гм… если я признаюсь, что нет, то стану сорок первым?
– Знаешь, очкарик, если б я людей убивала, то Монкрейн бы до ареста не дожил. Сорок трупов – это сорок знаменитых трагедий, которые уцелели после падения Теринской империи. Ну, творения великих драматургов эпохи Теринского престола – Лукарно, Вискоры и прочих.
– Понятно, – кивнул Жан.
– Их трупами называют потому, что они вот уже больше четырехсот лет не меняются. Нет, не пойми меня превратно, трагедии и вправду замечательные – по большей части, а вот постановки получаются… замшелые. Обычно актеры декламируют текст как храмовое богослужение – чинно и сухо, без воодушевления. А вот у Монкрейна… О, Монкрейн эти трупы из могил поднимал! Была в нем искра, от которой такие страсти разгорались… Ах, как все актеры играли… Если б ты, Жованно, хоть один спектакль увидел, тоже все бы стерпел, лишь бы еще раз…
Над внутренним двориком прогремели раскаты звучного голоса:
– Я к вам вернулся, страждущий скиталец, приговоренный гордостью своей к изгнанию…
– О боги преисподней! – Дженора вскочила со стула. – Вы и впрямь его вызволили…
Огромный чернокожий сириниец в измызганных одеждах вошел в таверну и, увидев Дженору, воскликнул:
– Дженора! Смуглая красавица моя! Я знал, что…
Что он знал, осталось неизвестным, потому что ладонь Дженоры с размаху впечаталась в его щеку. Жан удивленно заморгал, едва успев заметить, как рука Дженоры описала стремительную дугу, и поспешно сделал зарубку на память: эту женщину лучше не гневить, она скора на расправу.
