– Вот ты ее и сыграй, Джасмер, – издевательски предложил Сильван. – Дженора тебе роскошное платье сошьет, тебе юбки очень подойдут.
– Амадину сыграет Верена, – отрезал Монкрейн. – Не знаю, заметил ли ты, Сильван, что в труппе сисек не хватает. У тебя самого грудь хоть и пышнее, но вот зрители вряд ли сочтут ее соблазнительной. А поскольку прежняя Амадина нас покинула, то… В общем, это – роль Верены.
Сабета удовлетворенно кивнула.
– А сейчас пусть каждый возьмет копию пиесы и хорошенько с ней ознакомится. Ставить спектакль – все равно что девственникам постигать науку любовных утех: приходится возиться ощупью, пыхтя, ошибаясь и запинаясь до тех пор, пока все не попадет в нужные места.
Локка окатило жаром, хотя солнце не выглядывало из-за туч.
– Итак, Аурин влюбляется в Амадину, что, разумеется, создает массу всяческих сложностей и неудобств. Чтобы поглядеть на эту душещипательную и трагическую историю, зрители с готовностью вывернут карманы и осыплют нас деньгами, – продолжил Монкрейн. – Но сперва надо поработать над текстом… кое-что подсократить, сделать его напряженнее и острее. Для начала избавимся от некоторых действующих лиц. По-моему, вполне можно обойтись без вельможи Маролия и шутовских воров Добряка и Дергуна.
– Разумеется, – сказал Сильван. – Смелое решение, особенно если учесть, что наши Маролий, Добряк и Дергун переметнулись к Басанти, как только ты придумал себе новое развлечение и начал оскорблять благородных особ.
– Благодарю за своевременное напоминание, Андрассий, – пробурчал Монкрейн. – Тебе еще представится случай меня унизить. Умоляю, не растрать свои колкости за один день. А теперь, второй брат Асино…
– Меня зовут Кастелано, – сказал Галдо, зевая.
– Встань, Кастелано. Погоди, ты грамоте обучен? Надеюсь, вы все читать умеете?!
– Грамота – это когда картинки мелом рисуют или когда палкой по барабану бьют? – спросил Галдо. – А то я всегда путаю.
Монкрейн недовольно поморщился, но продолжил:
– Действие начинается с того, что на сцену выходит Хор – это первый персонаж, которого видят зрители. Итак, на сцену выходит Хор. Кастелано, начинай.
– Мм… – замычал Галдо, глядя в рукопись.
– Ты что, рехнулся, болван? – завопил Монкрейн. – Чего ты мычишь, если у тебя текст перед глазами? Вот попробуй только замычать перед пятью сотнями человек в зале, в тебя тут же вонючие пьянчужки из первых рядов чем-нибудь тяжелым запустят. Зрители такого не прощают.
Галдо кашлянул и начал читать вслух:
Очами истины не увидать,
ушами голос правды не услышать.
Презренные воришки, наши чувства
крадут пленительное волшебство,
нашептывая нашему рассудку,
что сцена – деревянные подмостки,
герои – прах и пыль былых веков
их славные деянья поглотила…
– Не так, – остановил его Джасмер.
– Что – не так?
– Ты бубнишь, а не декламируешь. Хор – персонаж из плоти и крови. Он не строчки из книги читает, а размышляет о своей миссии.
– Как скажете, – буркнул Галдо.
– Садись, – велел Монкрейн. – А теперь второй Асино… Встань, кому говорят! У тебя получится лучше, чем у брата?
– А вы у его подружек спросите, – ухмыльнулся Кало.
– Что ж, начинай.
Кало встал, расправил плечи, выкатил грудь и громко, с выражением прочел те же строки, упирая на отдельные слова:
Очами истины не увидать,
ушами голос правды не услышать.
Презренные воришки, наши чувства…
– Достаточно, – сказал Джасмер. – Намного лучше. Ритм ты чувствуешь, нужные слова выделяешь, в общем, декламируешь неплохо, но без души, читаешь, как по книге.
– Так ведь оно в книге и написано, – буркнул Кало.
– Но это же человек произносит, понимаешь?! Человек из плоти и крови! – воскликнул Монкрейн. – Он не просто написанное читает, он… Ну вот за что, по-твоему, зрители деньги платят? Чтобы им со сцены вслух читали?
– Ага, потому что они сами читать не умеют, – съязвил Галдо.
– Встань, Кастелано. Погоди, Джакомо, не садись. Вы мне оба нужны. Я сейчас все объясню, доходчиво, чтобы даже каморрским остолопам понятно стало. Кастелано, подойди к брату. Текст перед глазами держи. А теперь представь, что ты на брата сердит. Потому что он, болван, не понимает, о чем говорится в пиесе. А ты ему растолкуй! – Монкрейн повысил голос. – Как последнему тупице! Покажи ему, что эти слова значат.
– Очами истины не увидать… – Галдо с негодованием взмахнул рукой, сделал шаг к Кало и, резко прищелкнув пальцами у самого уха брата, воскликнул: – Ушами голос правды не услышать!
От неожиданности Кало отшатнулся, а Галдо угрожающе придвинулся к нему и яростно прошипел:
– Презренные воришки, наши чувства крадут пленительное волшебство, нашептывая нашему рассудку, что сцена – деревянные подмостки, герои – прах и пыль… э-э-э… пыль… чего-то… каких-то там веков… Тьфу, сбился!
– Ничего страшного, – сказал Монкрейн. – У тебя неплохо получилось.
– Здорово! – сказал Галдо. – Я, кажется, понял, в чем дело.
– Слова мертвы, если не задумываться о том, кто и зачем их произносит, – продолжил Монкрейн. – Надо понять не только смысл того, что говорит персонаж, но и для чего он это говорит, какие чувства вкладывает в свои слова.
– А можно теперь я попробую, как будто он – тупица? – спросил Кало.
– Нет, на сегодня достаточно, – отмахнулся Монкрейн. – Вы поняли, что от вас требуется. Должен признать, что вы, каморрцы, на сцене держитесь неплохо. И в изобретательности вам не откажешь. Главное – направить ваши зачаточные умения в нужное русло. Ну, кто мне скажет, что делает Хор?
– Требует внимания, – ответил Жан.
– Верно. Именно так. Хор выходит на сцену и обращается к толпе, требуя внимания. Перед ним – толпа пьяных, разгоряченных, возбужденных и недоверчиво настроенных зрителей. Эй вы, мерзкие ублюдки! Слушайте! Мы играем для вас! Заткнитесь и внемлите! – Монкрейн мгновенно, будто по волшебству, изменил голос и позу и, не глядя в текст, продекламировал:
Презренные воришки, наши чувства
крадут пленительное волшебство,
нашептывая нашему рассудку,
что сцена – деревянные подмостки,
герои – прах и пыль былых веков
их славные деянья поглотила…
Но лживы их слова, не верьте им!
Представьте, пробудив воображенье,
что перед вами – благодатный край,
империя, чья мощь и власть сломили
врагов честолюбивых устремленья
и где теперь для всех законом стала
любая прихоть грозного тирана
Салерия, второго государя
под этим славным именем. Вся юность
Салерия прошла в походах ратных,
и он постиг науку убежденья
не в роскоши дворцов – на поле боя.
Его без промаха разящий меч
соседей гордых усмирял скорее,
чем речи величавые послов.
А тем, кто покоряться не желал,
он подсекал строптивые колена,
чтоб было проще головы склонять.
Монкрейн умолк, а потом, кашлянув, сказал обычным тоном:
