– Не лукавьте, сударыня. Мне хорошо известно, что разжалобить вас непросто. – Жан подошел к двери, помахал Сабете рукой. – Вы же сами сказали, мы друг другу не чужие.
11
После ухода Жана теплый свет в роскошно обставленной обеденной зале словно бы померк и потускнел. Ряды пустых столов и стульев делали ее похожей на заброшенный храм. Сабета остро ощутила свое одиночество.
Она спрыгнула со стола; носки сапог мягко спружинили, складки камзола и шейного платка зашуршали. Стремительным движением, опережая мысли, она выхватила конверт из кармана и недоуменно поглядела на послание, словно по волшебству возникшее у нее в руке.
– Я вовсе не одна, – сказала она. – Ты со мной.
По пустынной зале метались отголоски шума таверны в первом этаже.
– Я взрослая женщина, а разговариваю с конвертом, как глупая девчонка, – вздохнула Сабета.
Призрачное присутствие ощущалось зыбкой дымкой, смутно знакомым ароматом. За давностью лет запах она позабыла, но память о нем сохранилась. Она тянулась к нему, отвергала и, вопреки всему, все равно помнила.
Глядя на конверт, она размышляла о том, что в действительности существуют два Локка, что под бесконечной чередой личин и масок их всегда было двое. От одного сладкой болью сжимало сердце, и даже не верилось, что юная Сабета нашла в себе силы перебороть это чувство и отказаться от него по своей воле. А он непринужденно нарушал все заповеди, законы и обычаи, словно бросал вызов всему и всем на свете.
А другой Локк… Другой был пленником этих заповедей, они связывали его надежнее любых оков. Он поступал так, а не иначе, потому что так повелевали дурацкие заповеди, потому что так всегда поступали каморрские Путные люди, потому что именно так, а не иначе пристало вести себя настоящему гарристе, служителю Безымянного Тринадцатого бога и Благородному Каналье. Он всегда находил бессчетные причины и объяснения своим поступкам и следовал заповедям бездумно, упрямо и непреклонно, увлекая за собой всех и вся.
У этого другого Локка даже взгляд был другой, что пугало больше всего.
Если существуют два Локка, почему бы не быть и третьему? Личина, скрытая за личинами, тайна, скрытая за тайнами, кукла в руках невидимого кукольника – только на этот раз нити привязаны к пальцам картенских вольнонаемных магов. Неужели есть еще один Локк, о котором сам он не знает? Что станет с двумя Локками, если окажется, что существует и третий? Если этот третий заявит о себе?
– Который из вас это сочинил? – спросила она, вдыхая запах пергамента, но ответа так и не получила.
Внезапно ей захотелось сбежать из этой роскошно обставленной залы, из этой безмолвной неприступной крепости, из средоточия своей временной власти. Они с Локком – воры, их отношения – воровское дело. А где ворам привольнее всего? Под ночным небом.
Она сунула в карман камзола алхимический шар-светильник, скинула заляпанные грязью сапоги, босиком подбежала к высокому окну и приоткрыла его. С оконными защелками в обеденной зале она разобралась в первый же день своего пребывания в Картене и мысленно подготовила четыре способа побега по крышам гостиного подворья.
Она вылезла в окно и начала карабкаться на крышу. Ночной ветерок шаловливо ерошил волосы, лунный свет показывал дорогу. Широкие улицы и темные закоулки, лошади, кареты и фонари остались далеко внизу. Она улыбнулась, словно бы снова превратившись в пятнадцатилетнюю девчонку, нет, в десятилетнего сорванца, который, полагаясь лишь на силу и ловкость своих пальцев, бесстрашно лезет ввысь по древним камням.
На крышу она выбралась тише воробьиной тени. Сердце стучало не от усилий, а от удовольствия – и от нестерпимого желания прочесть таинственное письмо.
Охранник, полускрытый высокой печной трубой, подпрыгнул, едва не выскочив из сапог, когда Сабета легонько коснулась его плеча.
– Ступай отдохни, – велела она. – Кофе выпей. Я за тобой сама приду.
– К-как вам угодно, госпожа Галанте.
К чести охранника, удалился он без особого шума, хотя и не с такой ловкостью, как каморрский домушник.
Сабета заняла его место, вытащила алхимический шар из кармана и снова покрутила конверт в руках.
– Не тяни! – сказала она, понимая, что дает представление в театре одного актера для единственного зрителя.
Медленно тянулись минуты. Серебристые тени облаков скользили по темным крышам. Наконец нетерпеливые пальцы, независимо от желаний сердца и разума, взломали печать, вытащили из конверта листок, исписанный до боли знакомым почерком. У нее внезапно застучали зубы.
– Ты уязвима лишь потому, что тебе захотелось стать уязвимой. Не тяни, – прошептала она и прочла:
Милая Сабета!
Я попросил Ж. передать тебе это письмо и потому, в угоду себе, обращаюсь к тебе по имени. Мне хочется неустанно произносить его вслух, но даже здесь, в одиночестве, я боюсь выглядеть безумцем, боюсь, что ты об этом узнаешь и сочтешь меня законченным недоумком. Ну вот, я его начертал и теперь могу любоваться им сколько угодно. Оно меня отвлекает, затмевая все остальные слова. Похоже, ночь мне предстоит долгая.
Наши с тобой отношения складываются столь необычно, что все мои попытки ухаживания так или иначе обретают форму извинений. Хочется верить, что я все-таки научился просить прощения. Видят боги, возможностей для этого у меня было предостаточно. И причин тоже.
Сабета, прости меня. Я досконально, как под лупой, изучил все свои поступки в Картене и понял, что после возвращения из подстроенной тобой поездки наговорил слишком много такого, на что не имел ни малейшего права. Я обиделся на тебя за обман. Я принял дозволенную хитроумную уловку за личное оскорбление и возомнил себя уязвленным. Мне очень стыдно – и не в первый раз. Я не имел права на такое безобразное поведение…
Сабета ахнула. Холодный воздух обжег горло, дыхание перехватило. Да, такого письма она не ожидала.
…Однажды, если помнишь, я поклялся в полном доверии тебе: моей сестре-воровке, моему другу, моей возлюбленной. Полное доверие существует безусловно, безоговорочно и неизменно. Это дар, который нельзя отнять, иначе он изначально утратит всякий смысл.
Я его не отнимаю. Я не могу его отнять.
Ты обманула меня честно, посредством того, что я дал тебе по доброй воле. Я от тебя без ума – и безотчетно, и сознательно. И сейчас я прошу прощения не потому, что жажду сочувствия, но потому, что прежде всего к этому меня обязывают истина и та глубокая привязанность, которую я к тебе питаю.
Я упорно, до тошноты, размышлял над тайной своего происхождения и над тем, что рассказала нам архидонна Терпение. Да, я отчаянно молю всех богов, чтобы сомнения и подозрения Ж. оправдались, но должен признать, что не могу найти убедительных объяснений услышанному. Моя память бессильна развеять тени моего прошлого; если тебя это пугает, поверь, я тебя не виню. Эти невероятные откровения стали огромным потрясением для нас обоих, и я все еще не знаю, как с ним совладать.
