– Эганис, твой пестун, – произносит Терпение, отправляя Сокольнику череду мыслеобразов.
Вот как он провел три года.
Эганис ухаживает за ним, меняет белье, переворачивает в постели, чтобы не было пролежней.
Эганис кормит его кашей-размазней, тюрей, поит молоком.
Эганис подносит ему урильник.
Его трясет, он еле стоит на ногах, а Эганис… выгуливает его на поводке…
– Картенский маг… на поводке…
– Ради твоего же блага… Ничего другого не оставалось.
– Как щенка…
– Ничего другого не оставалось.
– Как паршивого щенка!
– Ты же сам всегда жаждал проникнуться духом зверя.
Он мысленно окатывает ее такими жгучими, безудержными волнами ненависти, что она отшатывается от неожиданности и лишь потом возводит в уме защитную стену.
– Ты все поймешь, когда успокоишься, – говорит она. – Я оставила Эганису деньги и дом. Ты, без языка и без пальцев, в сущности, ничем не отличаешься от неодаренных. С магами ты больше не увидишься. Если хочешь жить – живи. Если мысль о дальнейшем существовании тебе претит, я… все устрою. Быстро и безболезненно.
– Пока я жив, я обойдусь без твоей милостыни. Не нужен мне твой дом. Не нужен Эганис. Не нужна твоя благотворительность. И смерть не нужна.
– Будь по-твоему, – шепчет она. – Эганис останется с тобой. Ты – безъязыкий калека с тремя кольцами на запястье. В Картене тебе вскоре будет… необычно.
– А для тебя, матушка, подходящих мук в преисподней еще не изобрели.
– Твои честолюбивые помыслы угрожали всем на свете. Поразмысли об этом на досуге, утирая слезы.
– А твоя боязливость… твоя нерешительность… К нам взывают тайны Древних, требуя разгадки, а ты желаешь, чтобы мы, увязнув в собственной беспомощности, прозябали в невежестве! Ты и тебе подобные впустую растрачиваете великую силу и мощь человеческого рода. Мелкие, ничтожные людишки! И вы возомнили себя красой и гордостью Картена?! Пять колец сковали ваши умы не хуже кандалов.
– Тебе бы позволили играть с огнем, если бы пожар не грозил поглотить нас всех. Прощай, Сокольник.
Она уходит, и вместе с ней исчезает заклятье, вернувшее ему способность к мысленному разговору. Он остается безъязыким. Наедине с Эганисом. Плешивый усач торопливо отводит взгляд, робеет смотреть Сокольнику в глаза.
– Ежели вы сочтете вашу новую жизнь… слишком утомительной, – бормочет Эганис, – мне велено… явить милосердие. Развести в вине особое снадобье…
Сокольник устремляет на него сверкающий ненавистью взор. Эганис пожимает плечами и уходит.
6
Холодок осени зябко пробирает до костей. Донельзя истощенное тело ноет. Он с отвращением переваливается на левый бок, пробует встать с кровати.
Получается с трудом. Он подволакивает стопы, шаркает, как девяностолетний старец. Суставы болят. Исхудавшие ноги почти не держат. Он презрительно фыркает, кряхтит, стонет, досадуя на слабость и бессилие.
В опочивальне – кровать, кресло, лампа, урильник. В соседней комнате – два десятка книг на полках и небольшая чаша. Сокольник ковыляет к ней, прекрасно зная, что это. Чаша грезостали – обычный предмет в жилище любого мага. Она служит для украшения и для развлечения. Сейчас грезосталь ему неподвластна. Недвижна, как вода в стоячем пруду. Сокольника бьет безудержная дрожь.
Он кривит губы, тычет в серебристую лужицу правой культей. Ох, как ему нужны пальцы – гибкие, ловкие пальцы! Тогда грезосталь, подчинившись силе мысли, приняла бы любую форму. Он уже в пять лет творил игрушки из грезостали – небрежным мановением руки и словом. На щеках вспыхивает гневный румянец. Ненависть к себе так сильна, что на миг он задумывается, не попросить ли предложенного яду.
Зеркало грезостали подергивается рябью, хотя он к нему не притрагивается…
Сокольник отшатывается. Сердце отчаянно, гулко колотит по чахлой груди. О боги, ему все чудится… Если это и впрямь обман зрения – тогда, несомненно, лучше принять яд. Зубы дробно стучат. Он снова склоняется над чашей, трогает грезосталь обрубками пальцев, смотрит на зеркальную гладь, призывая на помощь всю дремлющую силу воли, всю свою ярость, все свои несбыточные желания. Сосредотачивает все это на одной цели. Капли пота сползают по вискам.
Томительное напряжение охватывает его с такой силой, что дыхание пресекается.
Паутинка грезостали тянется к обрубку правого указательного пальца, собирается каплей, вытягивается тонкой нитью. Серебристая кромка у края чаши чуть подрагивает. Он устремляет все свое существо к средоточию колдовской силы. Жгучие слезы струятся по щекам. Грудь вздымается кузнечными мехами.
Спустя несколько мгновений ему удается сотворить серебристый палец. Дальше – легче. Направляя новообретенным пальцем потоки колдовских чар, Сокольник создает второй, потом третий и немного погодя с невыразимым восторгом разглядывает руку с пятью грезостальными пальцами – плодом его волеизъявления.
Он стонет от радости – громко, жутко. Эганис встревоженно вбегает в комнату, с ужасом смотрит на Сокольника:
– Что вы делаете?!
Теперь нет нужды перебирать в пальцах серебристую нить. Творить заклинания грезостальной рукой намного проще. Сокольник сгибает зеркальные пальцы, небрежно отмахивается от Эганиса, и тот, ловя ртом воздух, падает на колени.
Колдовской силе недостаточно жестов, нужны слова. Сокольник жаждет обрести голос, жаждет… А почему бы и нет?! Все равно терять нечего. Новообретенной рукой он хватает чашу грезостали, подносит ее к губам, вливает в себя холодную тяжелую жидкость с солоноватым привкусом. Грезосталь стекает под обрубок языка, ее ниточки тянутся в горло. Сокольник силой воли создает из волшебного металла не язык, а тонкую пленку, исполненную зыбких, рвущихся на свободу звуков.
По комнате разносятся свистящие хрипы и жуткий, призрачный смех. Сокольник, добиваясь совершенства, выстилает грезосталью гортань и нёбо.
– Эганис! – произносит он; металлический голос скрежещет и гулко лязгает, будто тяжелые железные запоры. – Ты собирался явить милосердие?! Ты? Собирался явить милосердие – мне?!
– Пощадите, – лепечет пестун. – Мне было велено… Я три года вам верно служил…
– А я от твоих услуг отказался! – Сокольник швыряет в Эганиса тяжелую чашу. Остатки грезостали расплескиваются серебристыми лужицами на полу. – Матушке следовало тебя отсюда забрать.
Он помавает серебряной рукой, изрекает слово звонким серебряным голосом. Грезосталь оживает, свивается шнуром, ползет к горлу Эганиса.
– Пощадите… – шепчет пестун. – Я вам еще послужу.
– Да, послужишь. Убедительным доказательством.
Сокольник сжимает кулак, и серебристые нити грезостали вонзаются в уши Эганиса. Из ушей вырываются алые струи, хлещут ручьями. Эганис визжит, завывает, сжимает голову. Череп его раскалывается с сухим потрескиванием, будто с пшеничного колоса слетает шелуха. Над обломками костей фонтаном разлетаются сгустки крови, ошметки мозга, серебристые капли грезостали, забрызгивают всю комнату.
