Спиридонов похолодел. Страшная догадка вспыхнула у него в мозгу.
– Когда? – спросил он.
– Сегодня ночью, – ответил Сталин. – Сразу после допроса. К нему не применяли физических мер воздействия. Его боялись, хотя он не выказывал сопротивления. Видно, само обвинение стало для него потрясением. И он с ним не справился. Он действительно был невиновен.
Спиридонов не находил слов. Сталин со вниманием посмотрел на него:
– Я мог бы сразу сказать вам об этом, едва вы вошли. Не пытайтесь отомстить и искать справедливость, вы лишь себя погубите. Можете не сомневаться, Ежову ничего не сойдет с рук, но его час еще не пробил. Мы позаботимся о вдове и дочери Ощепкова; его работу завершит кто-то из его учеников, допустим Харламов.
– Харлампиев, – глядя в одну точку перед собой, поправил вождя Спиридонов.
Сталин кивнул:
– Передайте вдове, что тело ей выдадут на Лубянке. И вот что, Виктор Афанасьевич…
Он вытряхнул трубку о край пепельницы, встал и заложил руки за спину.
– У всего есть цена. Цена власти – она в том, что те грехи, которые отпускают простому гражданину, превращаются в чудовищные преступления, если их совершает вождь. Обыватель быстро забывает хорошее, а плохое запоминает надолго. Потому я не прошу прощения. Я понимаю, да, его смерть – это моя вина, и знаю, что эту вину нельзя простить. Но я просто хотел бы, чтоб вы меня поняли. А теперь можете идти.
Спиридонов встал и посмотрел в глаза Сталину:
– Вы неправы, Иосиф Виссарионович, – сказал он. – Я не позволю вам взять на себя эту ответственность целиком. Прежде всего в том, что случилось, виновен я сам.
– Это еще почему?.. – спросил Сталин непонятным каким-то тоном – удивления, несогласия, любопытства…
– Потому что он мне доверял. А я по своей неосмотрительности глупо подвел его… Вы берете на себя власть над огромной страной, но страна – это много людей, и у каждого – своя власть, то есть ответственность. За Ощепкова отвечал я. И его гибель – это моя вина. Но не ваша. Если позволите…
Он достал еще одну папиросу. Сталин дал знак, что готов его слушать, и, подойдя к столу, потянулся за трубкой.
– В Японии есть легенда. Как-то раз странствующий ронин пришел в деревню и узнал, что деревней правит дракон. Решив избавить людей от чудовища, он вызвал дракона на бой. Растроганные жители предложили ему свое селение в дар, и самурай согласился. На следующее утро он проснулся драконом.
– Очень мудрая сказка, – отреагировал Сталин, выпустив дым. Дым пах почти ненавистной Спиридонову «Герцеговиной Флор». Это был запах папирос, которые он курил, когда умирала Клава. У него не было возможности купить себе курево, он не мог оставить жену одну, но в загашнике у него нашлось несколько коробок «Герцеговины». С тех пор этот запах стал для Спиридонова знаком утраты.
И его персональный ад пах сейчас этой «Герцеговиной».
– В Японии к драконам отношение двоякое, – продолжил он. – Они могут быть символами разрушительных слепых стихий природы, бедствий и катастроф, а могут знаменовать собой благоденствие и преуспеяние. Знаете, почему я принял сторону красных? Потому что белое движение не несло в себе никакой конструктивной идеи, тогда как у красных была пусть и недостижимая, но мечта: всеобщее благоденствие. Наверное, людям нужен дракон, но каждый дракон может выбрать, каким ему быть. Я вижу, что выбрали вы.
Спиридонов умолк. Молчал и Сталин. Наконец вождь сказал:
– Идите, товарищ Спиридонов. Время позднее, это я привык ночью работать… Но хочу поблагодарить вас за ваши слова. Мне со всех сторон поют дифирамбы, сжимая нож за спиной, и лишь вы, человек, которому я причинил горе, нашли действительно хорошие слова для меня. Я этого не забуду. А вас попрошу найти в себе силы жить дальше.
– Не беспокойтесь, товарищ Сталин, – ответил вождю Спиридонов. – Сил у меня достаточно.
* * *
Домой Спиридонов вернулся лишь на рассвете. В квартире было тихо. Он осторожно вошел в комнату – и замер.
Варя сидела на стуле, навалившись грудью на стол. Ее волосы прикрывали лицо и руки. Перед ней стояла открытая коробочка для бенто. Револьвер лежал на полу.
Впрочем, оцепенение сразу же отпустило его. Варины плечи слегка приподымались и опускались в такт дыханию: она была жива. Спиридонов зашел в эркер, поднял револьвер и положил его в карман галифе.
Рядом с коробочкой на столе стоял бумажный журавлик. Почти такой же, как оставила ему Акэбоно. Почти такой же – но не такой.
В журавлике была записка:
«Виктор Афанасьевич!
Я знаю, что Вы никогда не простите мне то, что я сделала. У Вас большое сердце, и в нем есть место для сострадания, даже и после того, сколько Вам довелось пережить. В Ваших глазах я совершила большое зло. Даже если Вы по великодушию своему и простите меня, то никогда больше не будете смотреть на меня так, как смотрели совсем недавно. Потому я решила не жить. Мне не нужна жизнь без Вас. Но я хочу, чтобы Вы знали – даже если бы у меня, как у кошки, было семь жизней, я отдала бы их Вам. Простите меня…»
На этом письмо обрывалось.
Он думал. Думал о том, кого видели в нем Акэбоно, Клава и Варя, если так его полюбили? Ведь он никого не смог защитить – ни Фудзиюки, ни Акэбоно, ни Клавушку… А сейчас не защитил и Ощепкова…
И тут его озарила мысль. Пусть так. Он не смог их всех спасти. Но разве это причина, чтоб больше и не пытаться?.. Вот Варя. Она жива, но ее жизнь в его руках. Ее-то спасти он может! Должен. Обязан.
Он осторожно притронулся к Вариному плечу.
Она мгновенно проснулась. И, подняв на Спиридонова взгляд красных от слез глаз, спросила:
– Вы меня от себя отошлете?
– И куда вы пойдете? – Спиридонов взъерошил ей волосы. – Нет, Варя. Я не буду вас никуда отсылать. Ни из квартиры, ни из жизни, ни из сердца. Хватит сломанных судеб! В сучьи времена главное – самому не стать сукой, вы уж простите меня за грубое слово.
Варя, схватив его за руку, уткнулась лицом в рукав его френча и разрыдалась. Спиридонов стал гладить ее по волосам:
– Не плачьте… У каждого из нас есть что-то на совести. Что толку, если мы с этим умрем? Не лучше ли жить? У живого остается надежда; у мертвого ничего нет. А вы еще так молоды… Не плачьте.
Он говорил ей что-то еще, но понимал – конечно, все это правда. Но никто никогда не снимет с его совести груза. С ним и придется доживать жизнь. Он словно боль в груди, оставшаяся после болезни: он к ней притерпелся, и она осталась в нем напоминанием о том, что за жизнь надо бороться.
Он взял лицо Вари в свои ладони, заглянул ей в глаза:
– Вы писали, что отдали бы за меня семь жизней. Не стоит. Жизнь надо беречь.
Варя покорно кивнула, но в ее глазах читалось непонимание. А у Спиридонова опять заболело в груди. Но это было не самое плохое.
