— Приветствую, коллеги! Сегодня, как вы все уже знаете, у нас в гостях в полном составе предвыборный штаб Антушкина Сергея Леопольдовича. Попросим Сергея Леопольдовича!
Я, должно быть, задумался и очнулся только, когда Семен Никитич пребольно ударил меня в икру носком блестящего итальянского ботинка.
Вскочив, я поплелся на сцену.
— Уважаемые … нет, дорогие служители муз, — начал я, с ненавистью глядя в зал, — Кто-то из великих назвал вас «умом, совестью и честью нации», но я от себя добавил бы еще и «непорочность» нации. При всеобщей коррупции, двурушничестве и стяжательстве вы, непорочно и славно несущие знамя нашей литературы, сохраняете то единственно святое, что завещали нам наши предки.
Понимаю — и, поверьте, сердце мое обливается кровью — ваше нынешнее бедственное положение. При Кизлякове были отменены все льготы и субсидии, которые вы получали за свой честный и важный для государства труд, пылящийся ныне в библиотеках. Если же придет Алильханов, который, кстати, является резидентом ЦРУ и Моссада, что доказано, — ваша жизнь станет и вовсе невыносимой. Он — это достоверно известно — поклонник низкопробных детективов Аглаи Пупцовой…
В зале раздался недовольный гул и крики:
«Пупцова — графоманка!», «Антушкин, мы с тобой!».
— Но кто, спросите вы, поможет вам? — продолжал я, все больше проникаясь речью и загораясь, — Ответ очевиден — молодой, энергичный, любящий роман Горького «Мать» и романы Чревоугодникова «БАМ — это моя «Волга» и «Мы свой, мы новый дом построим». Ответ очевиден — думающий, цельный, волевой человек. Такой, как я.
Я, Антушкин Сергей Леопольдович, не дам уничтожить то, что еще не уничтожено и помогу вам написать разумное, доброе, вечное. Я — ваш кандидат!
Последнюю фразу я прокричал, чувствуя в груди прилив молодой силы. Нет, братцы, мне все больше нравится моя работа!
И аплодисменты, последовавшие после, и приветственные крики я принял как должное. Но, когда сел на свое место рядом с Семеном Никитичем, меня несколько расхолодил его взгляд: похоже, он не особо приветствовал чрезмерную самостоятельность.
2
Между тем из президиума объявили о выступлении поэта Булиманского. «Возвращенец», — прошептал мне на ухо Семен Никитич, с презрением глядя на Булиманского. Поэт был невысокий, плотный и лоснящийся.
Он, словно мячик, припрыгал к микрофону:
Я помню, стоял на Бродвее,
Вдруг вижу: тоже стоит —
Виталик Козлов, а на шее
Рекламный плакатик висит.
«Виталя, здорово, братишка!»
— Кричу я в гремучий Бродвей.
А он извернулся, как мышка,
И — шнырь в подворотню скорей.
Чего он — как будто я леший?
Я даже немного опешил,
Согнувшись, пошел на Гудзон,
Вдруг вижу — Володька Фрезон.
Мы с ним много раз были биты,
А ныне, май фрэнд, присмотрись,
Идет не еврейчик забитый,
А штатовский капиталист.
Секьюрити зыркают жадно:
До «Бентли» опасностей — рок!
И стало мне что-то прохладно,
И вдруг развязался шнурок…
Аплодировали жидко, сомнамбулические юноши и плоскодонные девицы даже посвистели. Похоже, «возвращенца» не сильно жаловали. А мне, как ни странно, стихотворение понравилось — было в нем что-тоо нас, однако, видя, что никто не смеется, я тоже сдержался.
Следом читал Грыгин.
«Русофоб», — навесил ярлык Семен Никитич, и я поглядел на Грыгина с ненавистью.
«Ветеранам информационной войны»
Восьмого августа война гнездо свила.
Ее не ждали мы. В патриотическом экстазе,
Мы собрались, и, взяв свои тела,
Пошли мочить Соокашвили в унитазе.
И было всяко — Би-Би-Си с утра,
Американцы нас пугали слишком.
Но с помощью Толстого свет-Петра,
Мы сладили с грузином с этим, с Мишкой!
Как ни странно, русофоба проводили овацией, он долго раскланивался, жал руки старичкам из президиума.
— Прыковский, прошу!
«Это просто бездарь», — шепнул мне на ухо Семен Никитич.
Прыковский был странный тип — худющий, в застиранном свитере с высоким горлом, скрюченный, словно вопрос и притом немилосердно заикался. Я с трудом уловил смысл его длинного и путаного творения:
«Бескорыстным» друзьям Фиделя»
Глаза Фиделя старчески бледны,
Он прикрывает их своей рукой,
И грустно смотрит, и ему видны,
Те, кто давно нашли в земле покой.
Фидель, Фидель, а помнишь, мы с тобой
В Узбекистане кушали шашлык.
И ты рассказывал с улыбочкой такой,
Какой шершавый был у Брежнева язык?
Да все прошло — осталась боль в плече,
Страною правит младший брат Рауль.
А ты один, и вспоминаешь Че,
Как вместе удирали вы от пуль.
Держись, мой друг, держись, мой командор!
Негаданно нахлынет дружбы вал.
Вот только, слушай, есть один укор:
Зачем ты наше маслице сожрал?
Аплодисментов не было. Кто-то крикнул: «Кышь со сцены, Прыковский! Крохобор!». Поэт скоренько ретировался, не дожидаясь тухлых яиц и гнилых помидоров.
3
Похоже, поэтическая давильня наконец-то подошла к концу — я уже опасался, что от скуки скулы мои, вывернувшись, проткнут мозг.
Слово взял молодящийся старец из президиума:
— С большими надеждами смотрим мы на вас, уважаемый Сергей Леопольдович. Едва ли какой-нибудь иной слой нашего общества так жаждет обновляющего благотворного политического дождя, как литературная интеллигенция…
— Рейдеры!
Резкий крик прервал оратора.
В зал ворвались люди в черной одежде и с дубинками и тут же принялись точить эти дубинки о спины присутствующих.
— Как вы смеете?! — закричали из президиума, — Договор аренды еще не истек.
Среди рейдеров был невысокий поджарый гражданин в шляпе и при галстуке, в руках он держал кипу гербовой бумаги.
— Арендный договор, господа, аннулирован, — сказал он и показал какую-то бумажку, — Вот постановление мэрии. Так что вы-ме-тай-тесь!
— То есть как это выметайтесь? — возмутился президиум, — У нас еще банкет…. Сергей Леопольдович!
