И они утоляли ее…
Их распинали на супружеских ложах, в дорожной пыли, у семейных очагов. Распинали на глазах матерей, подруг, детей под гогот победителей и стоны умирающих. Их рвали за волосы, их били о землю, их топтали, мяли, кусали, кромсали, и белые обнаженные тела напрасно молили небо о пощаде.
Только тогда победители уходили. Насытившиеся, усталые, опьяненные. Уходили, приторочив к седлам головы побежденных мужчин и гоня перед собою полоненных детей: поверженный народ подлежал полному уничтожению. Уходили в степь, и, когда переставала вздрагивать земля от топота копыт, в селении раздавались стоны, от груды мертвых ползли те, кто еще мог ползти. Ползли девочки с окровавленными бедрами, ползли женщины с рассеченными грудями, ползли старухи с обломками стрел в костлявых спинах. Ползли онемевшие в четырнадцать и поседевшие в десять. И надо было жить дальше. Надо было жить, позабыв о собственном позоре и собственной боли. Но прежде чем начать жить, надо было забыть прошлое.
И они — забывали. Кто — сразу, вонзив в искусанную шею обломок клинка. Кто — постепенно, залечивая раны и заглушая память. Кто — навеки утратив в воспаленном мозгу свое имя, память о своих детях и своем позоре.
А через положенный природой срок они начинали рожать. Рожать в муках, и радоваться каждой новой жизни, и хранить ее, и воспитывать. И так было издревле, и так по сей день, потому что все мы, все без исключения — дети женщин. Только дети женщин.
3
Только Ратибор закончил свой рассказ, как верховой, раненный в битве с кочевниками, принес тревожное известие о налете орды из Степи Половецкой на поселения русов. Князь Мономах как хозяин дома лично встретил гонца, подал ему еду и питье, усадил на лучшее место. Посланец, подкрепив силы и малость поостыв, рвался рассказать все, что знал, что видел своими глазами.
— Дозволишь, князь?..
— Может, до завтра подождем?
— Нет, нет!..
— Тогда рассказывай, чем душа переполнена.
— Это — степняки… — Говорил гонец путано, сбиваясь, повторяясь то и дело. Речь его была настолько пересыпана ненужными подробностями, что слушатели зачастую не понимали, о чем, собственно, рассказ. Князю Мономаху впоследствии пришлось с помощью друзей его восстанавливать. И вот что из этого сложилось.
Кочевники появились не так давно и из Дикой Степи до сей поры не выходили. Высылали только свою разведку, но она всегда скрывалась раньше, чем наши конники подбирались к ней. Себя эти кочевники куманами называют, а мы их половцами зовем, поскольку в поле они. Все на конях, которые быстры, злы и послушны. Нападают издалека, осыпая сплошной стеной стрел. Отличные лучники, но рубки избегают, предпочитая стрелы и легкие дротики, арканы и боевые дубинки. Все время стремятся разрезать наш строй, окружить отрезанные части и засыпать их стрелами и дротиками.
— И чего они из Степи в наши земли лезут… — вздохнул Мономах.
— Известно: за добычей. А добыча — дети и девушки, скот и имущество. При этом убивают всех, кроме детей и совсем молоденьких девушек. Селища наши жгут беспощадно, одно ровное место остается.
— Я еще отроком был, когда отец говорил мне о них как о главной опасности для Руси, — нахмурился Мономах.
— А злы! — воскликнул гонец. — Не в одиночку злы — купно, обществом.
— Купно, — повторил князь Владимир и опять вздохнул. — Ладно. Иди отдыхать, добрый человек. А мы тебе пока баньку истопим и лекаря с костоправом найдем.
Павка проводил нежданного гостя в опочивальню, а Мономах, оглядев присутствующих, сокрушенно прихлопнул ладонью по столу:
— Вот что творится…
— Врет, — спокойно сказал на это Меслим. — Завтра опомнится, расскажет правду.
К утру вчерашний гость проспался и сам спустился в столовую к началу трапезы.
— Виноват, — сказал он, потупив взор.
— В чем? — спросил Мономах.
— Прости меня, князь…
— За что?
Гость молчал, опустив голову.
— Что же молчишь? — спросил Меслим.
— Молчу потому, что совестно стало…
— Говори, — велел Мономах.
— Я дружинником был когда-то. В боях участвовал, рану получил, и меня мой боярин послал за этим участком границы приглядывать. А я труса спраздновал. — И опять замолчал.
— Ну? — поторопил Мономах.
— Совесть заговорила? — усмехнулся Меслим.
Бывший воин горестно вздохнул.
— На коне усидишь? — спросил Мономах.
— Лучше, чем на ногах устою.
— Бери коня, скачи назад и передай помощнику боярина Ратибора, что стоит на границе дозором, чтоб немедля ко мне выезжал.
Воин встал, и его чуть качнуло.
— Готов, — усмехнулся Меслим.
— Сначала поешь, — улыбнулся Мономах.
— Время потеряем.
— Гостя голодным не отпускают. Павке моему скажи, чтоб накормил от пуза.
— Благодарю, князь.
— А потом — прямо к помощнику. Чтоб тут же выехал. Немедля.
— Будет исполнено. — Гонец поклонился и вышел.
4
Часа через два приехал помощник Ратибора. Ладный молодой парень, уже заработавший шрам на щеке.
Норовил упасть на колени, да Мономах строго остановил его:
— Ты что?
— Виноват, великий князь.
— Я не великий!
— Да я…
— Докладывай. Скольких там женщин половцы обесчестили?
— Да ни одной. Парнишки половецкие за барантой набежали. Ну, я догнал их, отобрал скот и лошадей, вожаку, который хлев запалил, голову снес, чтоб все запомнили. Вот и всё.
— За барантой? — Мономах усмехнулся. — Значит, потешиться кочевою пляскою пламени в горьком дыму русского дерева наезжали?
— Головой заплатили за это.
Мономах задумался.
Спросил неожиданно:
— А знаком ты с вождем ближнего улуса половцев?
— Встречались раза три, — ответил помощник, — но в гостях у него не был. Зовут его Иляс, лет ему еле-еле после двадцати. И не выборный он вождь, как обычно бывает, а законный: его дед и отец тоже орду водили.
— Пригласи его ко мне. Скажи, мол, соседи, поближе познакомиться надо.
— На когда пригласить-то?
— Число позже определим. Я Свирида жду, он и посоветует.
— Так он же другой власти служит, — усомнился помощник Ратибора.
— Он сначала мне послужит, а потом — другим. Мы побратимы.
Помощник нахмурился:
