Я киваю. Уж с этим я справлюсь.
Она смиренно встряхивает головой.
– Иди в подсобку и попроси Натаниэля познакомить тебя с «Хобартом».
– С Хобартом?
– Ага. Вам придется много общаться.
Оказывается, что это название огромной посудомоечной машины, и, когда ресторан открывается, я действительно провожу с ней много времени – споласкиваю тарелки из огромного шланга, потом загружаю их в «Хобарта», выгружаю, хотя они еще обжигающе горячие, и повторяю все сначала. Как ни странно, я справляюсь с нескончаемым потоком посуды, ничего не уронив, да и пальцы не сжигаю насмерть. Когда случается затишье, Бэбс велит нарезать хлеб или взбить сливки вручную (она уверяет, что так вкуснее), вымыть пол или принести вырезку из огромного холодильника, где я помещаюсь в полный рост. Я весь вечер на взводе, боюсь облажаться.
Натаниэль, младший повар, поддерживает меня, как может, рассказывает, где что лежит, помогает отмывать сотейники, когда у меня завал.
– Ты еще выходных дождись, – предупреждает он.
– Я-то думала, что сюда никто не ходит, – я тут же прикрываю рот рукой, инстинктивно понимая, что Бэбс разозлится, если услышит такое.
– Ты шутишь? Все филадельфийцы, знающие толк в еде, просто молятся на Бэбс. Ездят сюда только ради нее. Если бы она переехала в город, зарабатывала бы куда больше, но она говорит, что ее собакам там не понравится. Под собаками она, по-моему, нас подразумевает.
Когда уходят последние посетители, кажется, что все работники кухни и официанты выдыхают разом. Кто-то включает старых «Роллингов». Сдвигают несколько столов, и все садятся вместе. Уже за полночь, а мне далеко до дома. Я начинаю собираться, но Натаниэль подзывает меня за стол. Я сажусь, мне как-то неловко, хотя я весь день терлась с этими людьми бок о бок.
– Пива хочешь? – спрашивает он. – За него надо платить, но без наценки.
– Или можешь взять никому не нужного вина, которое притащили дистрибьюторы, – говорит официантка по имени Джиллиан.
– Лучше вина.
– В твоих объятиях как будто кто-то умер, – острит другой официант. Я смотрю на себя. Моя хорошая юбка и топик – я специально принарядилась в поисках работы – заляпаны различными соусами, отдаленно напоминающими различные человеческие выделения.
– У меня такое ощущение, что это я сама умерла, – отвечаю я. По-моему, я ни разу в жизни так не уставала. У меня все мышцы болят. Руки красные от горячей, чуть не кипящей воды. А ноги? Лучше даже не начинать.
Джиллиан смеется:
– Слова истинного кухонного раба.
Появляется Бэбс – с огромными тарелками дымящейся пасты и небольшими порциями из того, что осталось от рыбы и мяса. У меня урчит в животе. Раздают тарелки. Не знаю уж, насколько это «эклектично», но потрясающе вкусно, соус лишь едва оранжевый, а вкус скорее подкопчённый, чем острый. Я съедаю все подчистую, а остатки соуса собираю хлебом Йонаса – без закваски.
– Ну и? – спрашивает Бэбс.
Все смотрят на меня.
– Это был почти самый вкусный ужин за всю мою жизнь, – говорю я. И это правда.
Все ахают, словно я оскорбила хозяйку. Но она ухмыляется.
– Уверена, что под самым вкусным подразумевается какой-нибудь парень, – говорит она, и я краснею, как свекла.
Бэбс велит мне приходить завтра к пяти, и все начинается сначала. Я вкалываю, как не вкалывала никогда раньше, изумительно вкусно ужинаю и валюсь в постель. Я даже не знаю, поставили ли меня временно на чье-то место или пока просто взяли на пробу. Бэбс постоянно на меня орет – за то, что помыла ее чугунный сотейник с мылом или не смыла помаду с чашек прежде, чем загрузить их в Хобарта, за слишком или недостаточно густые взбитые сливки, или что ванильного экстракта чересчур много или мало. Но к четвертому дню я перестаю принимать это на собственный счет.
А на пятый вечер, перед тем как народ повалит ужинать, Бэбс меня подзывает. Она стоит возле холодильника и пьет водку из бутылки – она всегда так делает перед самым наплывом. На горлышке остаются следы помады. На миг меня охватывает страх – все, она меня сейчас уволит. Но вместо этого она сует мне стопку документов.
– Это налоговые бланки, – объясняет Бэбс. – Я плачу по минимуму, но будешь получать чаевые. Кстати. Ты же еще не брала, – она достает из-под кассы конверт с моим именем.
Я открываю. Там неплохая пачка денег. Сотня наверняка есть.
– Это мне?
Она кивает.
– Чаевые мы делим на всех.
Я провожу пальцем по краю стопки, цепляясь за банкноты испорченным ногтем. Руки у меня теперь выглядят ужасно, но мне плевать, потому что это от работы, которая принесла мне эти деньги. Меня просто распирает – но не из-за того, что я смогу купить билет на самолет до Парижа, да и вообще не из-за денег.
– Осенью будет больше, – добавляет Бэбс. – Летом у нас тихо.
Я запинаюсь.
– Отлично. Но осенью меня не будет.
Она хмурит рыжие брови.
– Я же тебя только взяла.
Мне не по себе, стыдно, но ведь это было сказано в резюме, в самой первой его строчке: «Цель – найти краткосрочную работу». Но Бэбс его, конечно, не прочитала.
– Я в колледже учусь, – объясняю я.
– Подстроимся под твой график. Джиллиан тоже учится. И Натаниэль. Время от времени.
– Я в Бостоне.
– А, – она смолкает. – Ну, ладно. После Дня труда
[43], наверное, приедет Гордон.
– Я планирую уехать в конце июля. Но это только если накоплю к тому времени две тысячи долларов. – Сказав это, я провожу подсчет. Если чаевых будет больше ста за неделю, плюс официальная зарплата – вообще-то, может, и получится.
– На машину копишь? – рассеянно спрашивает она и делает еще глоток водки. – Могу свою тебе продать. Не то эта скотина меня прикончит, – у Бэбс древний «Форд Тандерберд».
– Нет. На поездку в Париж.
Она ставит бутылку.
– В Париж?
Я киваю.
– А что там?
Я смотрю на нее. И впервые за какое-то время задумываюсь о нем. В суете кухни он как-то стал абстракцией.
– Ищу ответы на свои вопросы.
Она с таким чувством встряхивает головой, что рыжие волосы вырываются из-под банданы.
– Кто ездит в Париж за ответами? Туда надо ехать за вопросами – ну или, по крайней мере, есть макароны.
– Макаруны? Эти кокосовые штучки? – Я вспоминаю эти ужасные заменители печенья, которые мы едим на Пасху.
– Не макаруны. Макароны. Это печенье из безе пастельных цветов. Съедобные поцелуи ангелов, – она смотрит на меня. – И когда тебе нужно две тысячи?
