– Думаю, этого не потребуется, – говорю я. – Я посмотрела на карту и сократила список до трех больниц.
Девочка-эльф поднимает на меня взгляд. Глаза у нее такие бледные, как будто одна вода.
– Прости, ты сказала, что вы идете в больницу? – спрашивает она.
Я смотрю на австралийцев – свою разношерстную и полную восторженного энтузиазма армию.
– Видимо, да.
Девочка-эльф смотрит на меня как-то странно и пристально.
– Я с больницами хорошо знакома, – тихо говорит она.
Я тоже смотрю на нее. Честно говоря, не могу представить себе ничего более скучного, разве что пройтись по французским биржам труда. Даже и не думаю, что ей может захотеться пойти с нами. Разве что ей одиноко. Это я могу понять.
– А ты? И ты хочешь с нами пойти? – спрашиваю я.
– Не особо-то хочу. Но думаю, что надо.
Ближайшая больница на карте оказывается частной, нас целый час посылают из кабинета в кабинет, и лишь потом мы узнаем, что у них хоть и есть пункт первой помощи, людей с улицы они почти не берут, их чаще отправляют в государственные больницы. Нас посылают в больницу Ларибуазьер. Там мы сразу отправляемся в «urgences»
[83], «неотложка» по-французски, нам дают номерок и велят ждать, нам бесконечно долго приходится сидеть на неудобных стульях рядом с людьми со сломанными локтями и кашлем, который и звучит нехорошо, и кажется заразным.
Первоначальный энтузиазм моей группы поддержки начинает угасать, когда они понимают, что в кабинетах неотложной помощи во Франции так же скучно, как и в любом другом месте. От безысходности они развлекаются пулянием друг в друга шариков из жеваной бумаги и играют в карты в «войну», что совсем не располагает к ним медсестер. Рен, эта странная бледная эльфесса, которую мы тоже взяли с собой, в этих глупостях не участвует. Она все читает книгу.
К тому времени, как подходит наша очередь, сестры нас уже ненавидят, и это чувство, в общем, взаимно. Шеззер, которая, похоже, лучше всех владеет французским, назначена нашим послом, и я уж не знаю, чего именно ей недостает – знания языка или дипломатических навыков, но через пять минут между ней и медсестрой завязывается ожесточенный спор, а через десять нас выпроваживают на улицу.
Уже три часа. Полдня прошло, и видно, что ребята изнервничались, устали, проголодались и жалеют, что не пошли в Версаль. Подумав обо всем этом, я понимаю, насколько оно было смешно. У моего папы в приемной сидит медсестра Леона, она меня даже в его кабинет пускает, только когда отец ждет там именно меня. И она ни за что не показала бы мне архив – мне, дочери ее босса, которая разговаривает на том же языке, что и она сама, – а уж что говорить про незнакомого иностранца.
– Затея провалилась, – говорю я, когда мы выходим на улицу. Пока мы сидели в больнице, облака, затягивавшие небо Парижа последние несколько дней, расплавились, и теперь погода жаркая и ясная. – Но остаток дня вы еще можете спасти. Купите чего-нибудь и устройте пикник в Люксембургском саду.
Видно, что идея их привлекает. Никто ее не отвергает.
– Но мы же твоя группа поддержки, – говорит Келли. – Мы не можем бросить тебя одну.
Я вскидываю руки, показывая, что сдаюсь.
– Вы меня бросаете. Я завязываю. Это дохлый номер.
Ребята достают карты, обсуждают, как ехать, что купить на пикник.
– Знаешь, люди иногда путают своих святых заступников.
Я поднимаю взгляд. Рен, летающая за нами эльфесса, молчавшая весь день, наконец заговорила.
– Да?
Она кивает.
– Святой Антоний помогает тем, кто потерял вещи. А святой Иуда – тем, кто потерял направление. Тебе бы убедиться, что ты к тому покровителю обращаешься.
Все смотрят на Рен. Она что, религиозная фанатичка?
– А с кем говорить, если потерял человека? – спрашиваю я.
Рен задумывается.
– Это зависит от обстоятельств. В каком смысле потерял?
Я не знаю. Я вообще не знаю, потерялся ли он. Может быть, он именно там, где ему и хочется быть. Может, это я заплутала, бегая за человеком, которому и не хочется, чтобы его отыскали.
– Не могу точно сказать.
Рен начинает крутить браслет и перебирать висящие на нем фигурки.
– Может, стоит помолиться обоим, – она показывает мне на своем браслете лики обоих святых. Помимо них, на нем есть какая-то дата, лист клевера, птичка.
– Но я еврейка.
– Им же все равно, – Рен смотрит на меня. Цвет ее глаз кажется даже не голубым, а отсутствием голубого. Как предрассветное небо. – Попроси их помочь. И сходи в третью больницу.
Больнице Сен-Луи уже четыреста лет. Мы с Рен заходим в современное крыло, примыкающее к старой части здания. Остальных я отправила в Люксембургский сад, и они особо не спорили. Через стеклянный атриум льется свет, рисуя на полу призмы.
В пункте первой помощи тихо, много пустых стульев, а людей мало. Рен подходит к стойке, за которой стоят два медбрата, и обращается к ним на идеальном французском, ее голосок на удивление сладок. Я стою чуть позади и слушаю, понимая, что она пересказывает мою историю, которая их просто заворожила. Даже сидящие на стульях посетители подались вперед, прислушиваясь к ее тихому голосу. Я даже не знаю, откуда Рен все это знает – я ей не рассказывала. Может, за завтраком услышала или когда Келли рассказывала остальным. Когда она заканчивает, повисает молчание. Медбратья смотрят на нее пристально, а потом начинают набирать что-то на компьютере.
– Ты откуда так хорошо знаешь французский? – шепотом спрашиваю я.
– Я из Квебека.
– А почему ты в той больнице не поговорила?
– Потому что его там не было.
Меня спрашивают, как его зовут. Я диктую имя. По буквам. Стучат клавиши.
– Non, – говорит один из медбратьев. – Pas ici
[84], – и качает головой.
– Attendez
[85], – говорит второй. Подожди.
Набирает еще что-то. Говорит что-то Рен, я теряю нить, но одно слово всплывает на поверхность: число. На следующий день после того, как мы были вместе. Тот день, когда я его уже не увидела.
У меня дыхание перехватывает. Он смотрит на меня и повторяет дату.
– Да, – говорю я. Именно тогда он был здесь. – Oui.
Медбрат говорит еще и еще, я ничего не понимаю. Я смотрю на Рен.
– Они могут сказать, как его найти?
Рен спрашивает, потом переводит мне ответ.
