Красивая и грустная осень. Люция даже попыталась один раз поговорить с Артуром, вернуть всё назад, но он был, видимо, сильно на неё обижен, и из этого ничего не вышло.
После неудачной попытки восстановления отношений Оливия утешала подругу как могла, теперь в разговорах с нею она старалась делать акценты на тех моментах летней истории, которые указывали на легковесность и случайность всего, что произошло. Оливия пересказала Люции пришедший ей на память разговор с Баской, состоявшийся пока они сидели с поранившейся девчушкой на постели и играли в карты:
– Артур ведь в самом начале лета предлагал встречаться сначала Роксане. И только потом, когда у них что-то не склеилось, тебе… – припомнив этот факт, Оливия изрядно удивилась на саму себя: как она умудрялась его так долго игнорировать, продолжая втолковывать Люции романтическую легенду о "великой любви"? Дьявол, как известно, кроется в деталях. А именно с ними люди, увы, порой непростительно небрежны.
– Откуда ты знаешь?
– Баске говорил его младший брат. Когда играли в прятки, он в кустах сидел и случайно услышал один разговор. Дети всегда всё замечают, потому что никто не принимает их всерьёз…
21
В конце осени родители Оливии послали её съездить к родителям Артура передать пакет с вещами: у кого-то из общих знакомых родился ребёнок. Она минут пятнадцать посидела на краешке табуретки в кухне, выпила чашку чая без сахара и засобиралась. Артур вышел вместе с нею погулять с собакой, а заодно и проводить.
Наедине они больше молчали, чем говорили. Так было всегда, и ни один из них не мог изменить этого. Словно какая-то материя существовала между ними двумя, более плотная чем между всеми остальными людьми, и она впитывала, поглощала все слова, мысли. Такая неестественная отчуждённость распространялась и на любые физические контакты. Даже случайный предмет – чашку, пакет, лист бумаги, если случалось необходимость, они передавали друг другу, стараясь не соприкоснуться пальцами. Оливия никогда не садилась рядом с Артуром и избегала на него смотреть. Ей казалось, что все вокруг подозревают о её склонности к этому юноше и мысленно жалеют её. Артур делал то же самое – вероятно, из благородства: не хотел возбуждать в душе Оливии ложных надежд или подозрений.
Они стояли на пустой трамвайной остановке. Было тускло, ветрено. По асфальту с лёгким шорохом ползла скомканная газета.
– Знаешь, самое обидное, это когда теряешь старых друзей… – сказал Артур ни с того ни с сего.
И Оливия сразу поняла, что он говорит о Люции. Ведь они же вместе бегали нагишом по пляжу! – воспоминание промелькнуло, яркое, пронзительное, как тот солнечный день детства. Нет ничего легче, испортить хорошую дружбу плохим романом! Она заглянула в лицо Артура, освещённое скудным светом низкого неба – он смотрел вдаль – и тут Оливии стало стыдно, как никогда стыдно, до мучительного содрогания, за то, что долгое время она думала, будто бы пострадала в этой истории больше всех. Как можно было быть такой эгоистичной и равнодушной! Она любовалась своими страданиями, упивалась ими, увлеченно играла сама с собой в героиню Достоевского, в то время как рядом с нею страдали другие и, возможно, гораздо глубже, чем она сама…
Оливия хотела было протянуть руку, дотронуться до плеча Артура, сказать, что она могла бы стать его другом… Но не посмела. Гордость не позволила ей этого. А если он, не дай Бог, подумает, что она бегает за ним? Чем большее значение мы придаём тому, какое впечатление производим на человека, чем больше хотим ему понравиться, тем труднее нам сблизиться с ним по-настоящему, понять его и самым оказаться понятыми правильно. Оливия всегда старалась строить из себя при Артуре кого-то другого – умнее, красивее, добрее, чем она – потому что была влюблена, не усматривая в этом того огромного недоверия, которое и делало их всегда такими далёкими и чужими.
Подошёл трамвай. Оливия ухватилась за поручень и легко вскочила на высокую ступеньку. Напоследок она обернулась. Артур всё ещё не уходил, стоял на асфальте, держа за поводок собаку, большого чёрного кобеля, сидящего рядом, и продолжал смотреть на неё. Створки трамвайных дверей сомкнулись, оборвав эту тонкую невидимую нить направленного взгляда. Трамвай тронулся.
22
Был совсем уже предзимний день, короткий и тёмный. К вечеру поднялся ветер и полетел по улицам мелкий колючий дождь.
Оливии не захотелось ехать домой в такую погоду, и Люция с радостью оставила её ночевать. Разложили большой уютный диван, распустили по плечам длинные волосы двух разных оттенков русого – соломенные и дымчатые. Сев по-турецки на мягкий клетчатый плед, раскидали на нем старенькие игральные карты, чтобы затеять с ними свою любимую забаву. И как прежде у них без труда получалось угадывать девять из десяти, глядя в глаза друг другу. Потом выключили свет, уселись плечом к плечу около стены, подложив под спины большие подушки. Стали разглядывать в соцсети фотографии общих знакомых, сплетничать и смеяться. И это было хорошо. Обычный вечер самых обычных закадычных подружек.
–
Оливия проснулась под утро, в тот самый глухой час, когда все поздние уже уснули, а ранние ещё не поднялись. Лёжа с закрытыми глазами она долго и упоённо слушала тишину. Изредка влетал в открытую форточку далёкий шорох одинокой проезжающей машины.
Люция спала рядом, распластавшись, раскидав по подушке неубранные волосы. Спящее лицо её казалось совсем ещё детским, удивлённым, добрым. Невесть откуда вырвавшаяся нежность Оливии хлынула потоком; она и предположить не могла, что её может быть столько, этой нежности, сладкой, тёплой, слёзной… Оливия почувствовала, как против воли увлажняются глаза, и счастливые рыдания неудержимо сотрясают её лежащее тело. Она приподнялась на локте и, склонившись над спящей Люцией, поцеловала её в плечо.
Ей вспомнился в этот момент самый первый день их дружбы; Оливии тогда было почти шесть, а Люция едва только научилась стоять в манеже, держась за бортик. И как-то раз её матери понадобилось куда-то отлучиться ненадолго, на полчаса, не больше, и она попросила Оливию присмотреть за малюткой:
– Люция очень любит, когда перед нею прыгают и строят рожи, тогда она будет весело смеяться и точно уж не расплачется.
Мама ушла, а маленькая Люция тут же стала реветь. Оливия, вспомнив данный ей наказ, принялась бешено скакать вокруг манежа и корчить самые страшные и глупые рожи, какие только смогла выдумать. Ребенок отвлекся от своего горя. Сначала он просто внимательно смотрел, застыв, а потом его крошечный, с двумя полукруглыми тупыми зубами рот приоткрылся и выпустил на волю тихий мурлыкающий смех. Оливия прыгала и старательно корчила рожи. Она запыхалась, у неё заболело лицо, но она всё равно продолжала своё важное и нужное дело. Ведь ни за что нельзя было допустить, чтобы малышка-Люция снова начала плакать…
Форточка смотрела пустым квадратом ночного неба. Тикали часы. Скользили по подоконнику тени голых деревьев. И это было хорошо. Кто-то, повернув колки на грифе, наконец-то расслабил струны, и уже безбоязненно играл на них свою волшебную неслышимую мелодию, играл легко, открыто и смело, не боясь брать даже очень высокие, пронзительные ноты, зная теперь, как удивительно прочны на самом деле эти тонкие-тонкие невидимые струны.
