Мататьягу сказал резко:
– Выше всех – Бог! Пока мы верны ему, он нас не
оставит.
– Уже оставил, – заверил Гургис.
– Нет, – возразил Мататьягу.
– Но ты же видишь, что твой народ уже эллинизировался?
– Я – нет, – отрезал Мататьягу. – И мои дети
– тоже. Да, мы горцы, но мы чтим заветы. Это испытание, которое посылает нам
Господь.
– Не слишком ли суровое?
– Каждому народу посылает по его силе, – ответил
Мататьягу немедленно. – Кому не посылает, того не уважает. Господь наделил
человека свободой воли, так что человек может по своему выбору обратиться к
Богу или отвернуться от него. Он может действовать во славу Божию или против
него. Не всякая удача обязательно обусловлена Божьим благословением. Человек
может достичь власти просто потому, что не считается ни с какими законами
морали, а вовсе не потому, что ему помогает Бог. Это оставляет Богу свободу
возлагать на человека ответственность за его поступки – как за достижения, так
и за неудачи.
Гургис морщился, но Неарх как будто погружался все больше в
раздумья, будто в бредовых глупостях фанатика есть какая-то крупица истины.
Греческая идея богов подчиняет человека богам. Еврейское представление об
отношении человека к Богу делает евреев свободными в их действиях. Ни о каком
фатуме у них не может быть и речи. Хорошо это или… нет?
От гимназии раздались веселые голоса. Первыми вышли два
стража, за ними группа юношей в белоснежных туниках. Один из стражей указал в
сторону ожидающего горца и что-то сказал ученикам.
Гургис поднялся одновременно с горцем.
– Оставь сына в гимназии, – попросил он.
Горец не ответил, широкая борода распушилась, глаза
вспыхнули грозным огнем. Не двигаясь, он испепелял взором черноволосого
красивого юношу, что подходил смущенно, словно девушка, запинался и смотрел под
ноги.
– Так вот как ты использовал свободное время, –
прогремел горец. – Ты не мог придумать ничего лучшего!
– Отец, – сказал юный Шимон, опустив взор, –
я же не к блудницам пошел.
– Лучше бы к блудницам, – бросил горец
горько. – Там пачкаешь только тело, но не душу. Пойдем, расскажешь
братьям, как низко ты пал…
Юноша бросил виноватый взгляд на Гургиса и Неарха, понурил
голову и пошел за грозным отцом, а тот ни разу не оглянулся, спускался с холма
быстро, почти бежал, словно скверна цеплялась за его ноги.
Неарх сел, Гургис беспокойно переступал с ноги на ногу, все
в нем кипит, где же безмятежность философа, нельзя же так становиться на дыбки,
словно молодой конь, но сердце все колотится о ребра, а грудь вздымается,
словно только что вылез на берег после заплыва через морской залив.
– Ты слышал? – спросил он в великом
раздражении. – И этот народ считает себя богоизбранным!
Неарх ответил медленно:
– В этом нет противоречия…
– В чем?
– В избранности их богом. Вот представь себе мелкого
всеми отвергнутого бога. Ну ты же знаешь, что, помимо олимпийцев, у нас тоже
много всякой мелочи, которой не только не ставим алтари и жертвенники, но даже
не упоминаем…
– Ну-ну!
– И вот такой бог говорит этой кучке, что если они
станут его народом, если изберут его своим богом, а другим поклоняться не будут,
то он из кожи будет лезть, но сделает для них все. И вот представь себе:
могучие олимпийские боги на людей посматривают равнодушно, а то и вовсе не
смотрят, а этот будет заниматься людьми этого племени, помогать им, спасать их,
направлять… Подумай, в хорошее время от такого божка все равно отвернулись бы,
но когда находишься в плену, в рабстве, на строительстве ужасных и крайне
безобразных пирамид…
Гургис подумал, сказал саркастически:
– Да, они могут себя считать богоизбранным народом.
Избранным именно тем настолько уродливым божком, что он не решается даже
показать свое лицо и потому велит почитать себя, как незримого. Но остальные
боги – наши боги! – иудеев не избирали. Наши боги вообще на них смотрят,
как на грязь под ногами.
Неарх посмотрел на него с некоторым удивлением, но кивнул,
сказал задумчиво:
– В целом – да, верно.
– Они же все в хлевах живут! – воскликнул Гургис
зло. – Ты видел их хижины? Нет, ты видел?
Неарх благодушно отмахнулся:
– Я в такой родился. Это ты горожанин, а я успел побыть
иудеем до юношества… Да, конечно, наши величественные здания с их хижинами не
сравнить. Но мы их уже научили строить. К счастью, учатся быстро. Ты по себе
знаешь. Редкие греки так жадно впитывают эллинскую культуру, как это делаем мы,
недавние иудеи.
Гургис сказал так же напористо:
– Статуи, картины, здания – безусловно, признак
культуры. Но не в меньшей степени это касается и литературы. Более того,
литература – самое высшее выражение культуры народа. Греки дали миру
замечательную литературу! Это обеспечило им самое высокое место среди всех
культурных народов. А что дали эти узколобые фанатики?
Неарх помыслил, подвигал складками на лбу, в глазах
мелькнула смешинка, но вслух сказал:
– Кое-что дали, но… продолжай.
– Эллинистическая культура, – Гургис говорил несколько
агрессивно, ему показалось, что Неарх не согласен или недостаточно
согласен, – состоит из двух потоков греческой цивилизации. Один из этих
потоков – греческое искусство, архитектура, наука и философия. Вторым –
греческий образ жизни: обычаи, этика и религия. Согласен?
– Пока да. Продолжай.
– Ах, «пока»! Ладно, фарисеи, резко выступающие против
эллинизма и отвергающие греческие обычаи и этику, в то же время довольно жадно
заимствуют греческое искусство и философию. В свою очередь, саддукеи, которые
перенимают греческие обычаи и этику, отвергают эллинское искусство и философию.
Пока верно?
– Это бесспорно. Давай ближе к выводам, а то говоришь
со мной, как с одним из своих учеников.
– Прости. Вывод таков, что, кто бы из них ни победил,
эллинизация будет идти, как идет. Через два-три поколения здесь не найдут
человека, который говорил бы на арамейском или на иврите. К счастью, иудеи
очень восприимчивый к прекрасному народ, в отличие от пелазгов или аоров,
которых греки тоже переварили, хоть и с большим трудом.
Неарх сказал благодушно:
– Да-да, мы очень восприимчивый к прекрасному народ,
потому и среди греков мы стали самыми лучшими из греков.
Гургис перевел дыхание, пора бы успокоиться, далекая фигурка
горца по имени Мататьягу с его несчастным сыном уже едва видна, а его все еще
колотит.
– Должен сказать, – заговорил он, стараясь, чтобы
голос звучал академично, – у нас с иудеями разные не философские взгляды,
а философские системы. Мы верим в святость красоты, тогда как иудеи верят в
красоту святости. В этом что-то есть, есть… Но в то же время, несмотря на
присутствие в иудаизме некой философии, в самом иудаизме столько грубого,
эстетически отталкивающего, что ни один культурный и просвещенный человек не
может воспринимать его всерьез!
