– Антиох Эпифан укрепляет страну, – сказал Неарх
со вздохом. – Для этого он взялся ускорить естественный процесс
эллинизации, настроил городов-полисов…
Гургис покачал головой.
– Надо было оставить все идти своим путем. Через
одно-два поколения здесь не осталось бы ни одного иудея. Даже в диких горах
пастухи уже начали учить греческий и принимать эллинские имена. А когда вот
так, силой, то начинают ворчать и те, кто давно из иудея стал греком.
– Но ты-то не ворчишь?
– Я философ.
– А других философскому отношению учит жизнь.
– Ну вот и начинает учить… Только чему научит? Не
нравится мне это.
– Мне тоже, – ответил Неарх. Он вздохнул. –
Правда, эллинизация Иудеи завершится быстрее. Уже при нынешнем правителе. Ведь
осталось чуть-чуть. А к тем храмам, которые он разрушает, ходят только самые
дикие и невежественные из иудеев. Заменить те грязные темные храмы на
величественные храмы Зевса, Афины, Аполлона – будут ходить туда, приобщаться к
свету и знаниям.
– Да уж, – возразил Гургис саркастически. –
Побегут!
– Да это и неважно, – отмахнулся Неарх. –
Дети их будут ходить. Главное, что эллинская культура берет верх везде, куда
проникает. Хотя, конечно, я предпочел бы, чтобы это прошло ненасильственно. Но
правители не философы, они все стремятся успеть при жизни!
Гургис развел руками:
– Но согласись, что не понеси Александр Великий
эллинскую культуру на остриях македонской фаланги, вряд ли она так же быстро
распространилась бы по свету!
Неарх сокрушенно вздохнул.
– Это верно. Здесь ты, бесспорно, прав. Вот тебе и
самое яркое несоответствие между философской мыслью и жестокой
действительностью.
Он тяжело опустился на широкую дубовую скамью, отсюда прекрасный
вид на окрестности внизу, а раскидистые ветви платана укрывают от знойного
солнца целую площадь.
Гургис сел рядом, некоторое время молча смотрели вниз на
дорогу, где в обе стороны спешат конные и пешие, лошади и ослики смиренно тянут
тележки. Хорошо видны виноградники, финиковые и оливковые рощи, глинобитные
домики, а с другой стороны – великолепный Иерусалим, возведенный руками греков
и эллинизировавшихся иудеев, ставший самым прекрасным городом мира, полным
театров, гимназий, академий, стадионов и ристалищ.
Жители Иерусалима всего за одно поколение забыли, что они
евреи. Они с такой жадностью приняли все греческое, что походят на греков
больше самих греков. Мужчины бреют бороды и не носят штанов из льна, все
одеваются в туники. Греческая культура опьянила их, они упиваются никогда до
этого не ведомой геометрией, строят и чертят сложные формулы, от своего языка
не просто отказались, а вообще делают вид, что не знают иврита и даже
арамейского, у них, дескать, имена греческие, речь греческая, манеры греческие,
и сами они чистейшие греки…
Более того, многие из мужчин прошли сложнейшую и крайне
болезненную операцию по уничтожению следов обрезания, настолько стараются
удалиться от всего еврейского!
Греческие города появились во всех уголках страны, а старые
изменили облик. Газа и Ашкелон на южном побережье страны стали наиболее
эллинизованными городами, Акко – к северу от Карела, такими же городами стали
Яффа и Дор. Помимо прибрежной полосы, которую греки предпочитали, греческие
города возникли в Восточном Заиорданье, в районе Генисаретского озера.
Самария так вообще эллинизировалась так быстро и полностью,
словно всю жизнь ждала прихода греков. Все, что строится, делается по греческим
образцам, даже если строят самые что ни есть иудейские плотники и каменщики. Ни
одного дома, ни одного общественного здания не возводится по старым меркам,
все-таки даже самый малограмотный плотник в состоянии отличить хорошую
постройку от лучшей.
Уже и в дальних селах иудеи из числа крестьян начинают
пользоваться двумя именами: иудейским и греческим. Но постепенно даже они
опускают иудейские и начинают пользоваться греческими во всех случаях. Иудея
эллинизировалась, и, слава богам, молодежь с восторгом приняла и высокую
культуру эллинов, и отношение к человеческому телу, такое непривычное для
иудейского мировоззрения.
Сменится два-три поколения, это миг для народов, и здесь
забудут о таком народе, как иудеи, как уже забыли об ассирийцах, перед которыми
трепетал весь мир, или о филимистянах.
Люди простые знают только жизнь своего села, торговцы знают
намного больше, но только мудрецы и философы могут помнить о делах настолько
далеких, что они уже в легендах, но все это было, было. Много столетий тому
Израиль был завоеван ассирийцами, и большая часть его населения была рассеяна.
Иудея сохраняла самостоятельность примерно еще одно столетие, после чего и она
была завоевана вавилонянами, наследниками ассирийцев, а народ Иудеи подвергся
изгнанию.
Хотя Иерусалим был захвачен и Храм разрушен, народ Иудеи,
который стали называть еврейским, сохранил целостность в Вавилонии, а когда
Персидское царство одержало верх над Вавилонским, евреям позволили вернуться в
Иерусалим и восстановить Храм. Изгнание длилось всего полвека, однако
большинство евреев так и осталось в Вавилоне.
Если раввины упирают на то, что удалось снова сохранить
народ, мудрецы в первую очередь не забывают о цене, какую заплатили евреи. То,
что лишь пятую часть удалось посулами и угрозами выманить из богатой и щедрой
Вавилонии, это еще не самое тяжелое. Но практически все евреи уже успели
обзавестись семьями с местными, и вот раввины обходили дома с воинами за спиной
и силой разлучали семьи. Еврей должен брать в жены только еврейку, другие
считаются незаконными, их следует выгнать за пределы страны вместе с их детьми…
Плач и стон стояли по всей земле израильской, но раввины
были неумолимы, а народ, привыкший им повиноваться, снова принес семейное
счастье в угоду… в угоду незримому богу, желания которого раввины трактуют то
так, то эдак. Зато все соседние племена воспылали ненавистью к народу, жрецы
которого заявили, что люди других народов недостаточно хороши, чтобы иметь
высокую честь войти в семью евреев.
И вот сейчас эта несправедливость заканчивается. Все народы
отныне равны. Нет лучших и худших.
В теплом воздухе звонко стрекочут цикады, сладко и пряно
пахнут оливы, хлеба, даже земля пахнет странно и причудливо, словно старым
добротным медом.
Служанка принесла кувшин с охлажденным вином, второй кувшин
с ледяной водой и два серебряных кубка, Неарх поблагодарил, как хорошо воспитанный
грек, сам налил вина Гургису и разбавил водой, выказывая уважение, затем
наполнил свой кубок.
– Хорошо… Боги в лучшие минуты жизни создали этот
напиток…
– Да уж, это прекрасно!
Они смаковали вино и благожелательно посматривали в сторону
рощи, там иудейские юноши трудолюбиво постигают азы эллинской философии. Еще
чуть дальше, на соседней лужайке, немолодой грек увлеченно трактует теоремы
Эвклида и Пифагора, а дальше в просвете между деревьями видно скульптора
Курция, он рассказывает о божественной гармонии, что пронизывает весь мир, и
что задача скульптора, как истинного художника, уловить и воплотить…
