Вытащив из накрашенного слюнявого рта изжёванную «беломорину», она, игриво осклабившись, спросила, что мне надо? Я молча повернул к своему столику.
За раздевалкой в приоткрытую дверь просматривался буфет, в буфете с расшитой короной на голове, какие бывают у официанток в провинциальных заведениях общепита, в белом школьном фартуке стояла она и что-то протирала салфеткой.
Чтобы войти в равновесие, я решил ещё побаловать себя бутылкой сухого вина, которое и пьётся хорошо, и с ног не валит. Я завернул в буфет, который обилием вин не отличался, но на мою удачу среди водочного избытка я приметил зелёную бутылку «Монастырской избы» – не знаю, как сейчас, но раньше это было вино отменного вкуса. После тошнотворного вермута – настоящий бальзам.
Весело хмыкнув, я протянул молодой буфетчице последнюю оставшуюся у меня купюру, за которую можно взять пять таких бутылок. Она, повертев в руках деньгу, сунула её в большой карман фартука и вопросительно на меня поглядела.
– Да вот, старый монах-отшельник хочет прикупить себе избёнку, – съёрничал я, показывая глазами на вино.
Она строго погрозила тонким, как сигаретина, пальчиком с огненно-красным ноготком:
– Это не тот ли монах-отшельник, что из «Декамерона»?
Я искренне удивился её начитанности.
– Да-да! Он самый, который умеет загонять дьявола в ад, чтобы тот не бодался
Моя явная наглость и откровенная похабщина ничуть не привели её в смущение, напротив, она недвусмысленно мне подмигнула, сказав, что для таких, как я, грешников, и стража на вратах ада не помеха. Чувствовалось, что молодуха с явной охотой включилась в игру.
– А стражника ада зовут Аня-да? – протянул я по слогам.
Она удивлённо подняла по-мужски густые тёмные брови. Эти шмелиные бархотки на её лице будили всяческие фантазии, говорили о природном естестве натуры, о потаённых закоулках, вызывая желание близости.
Я показал глазами на фартук, где крутой вязью было вышито – «Аня».
Моя новая знакомая весело рассмеялась.
– Метод дедукции! – поднял я с дурашливой значительностью указательный палец.
Она потянулась к полке буфета, привстав на цыпочки так, что обрез платья, поднимаясь, обнажал розовые, без единого изъяна, ноги почти до самого основания, до белой косыночки трусиков.
Жарко! Я, мотая головой и захлёбываясь воздухом, расстегнул пуговицу на рубашке.
В руках у Аннушки оказалась тяжёлая толстого стекла бутылка. Бутылка, соскользнув, повалилась боком на прилавок.
Я легонько толкнул горлышко посудины, и моя «Монастырская изба» закрутилась вокруг своей оси на скользком пластике.
– Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к Аннушке – задом.
Но бутылка, вопреки моей просьбе, обернулась ко мне своим толстым вогнутым дном.
– Ну, что, красавица, целоваться будем, или как?
Аннушка сказав: «Или как», подхватила бутылку, ловко ввернула штопор, и резким движением выдернула пробку, которая при этом издала характерный звук крепкого поцелуя.
Пить в одиночку – всё равно что играть с самим собой в подкидного дурака – скучно. Я взял из рук Аннушки посудину и наполнил два стоящих рядом больших фужера. От электрического света вино в фужерах отсвечивало тёплым янтарём, невольно вызывая чувство жажды.
На моё предложение выпить за знакомство, Аннушка отрицательно покрутила головой, и показала пальцем наверх, давая понять, что начальство не разрешает.
Я знал, что в таких заведениях особых строгостей не наблюдается, и само начальство смотрит на это сквозь пальцы.
– А что начальство? Начальству нужны мани-мани, – потёр я пальцами.
– Ты так думаешь, да? – она, поколебавшись, ущипнула тонкую ножку фужера, и поднесла к губам.
Мягкое вино ложилось лекарством на мой обожжённый водкой и плохим вермутом желудок. Аннушка, не допив, поставила бокал на стойку.
Здесь, в буфете, хорошо и уютно. Я пододвинул стоящий рядом тяжёлый табурет и примостился на него, весело поглядывая, как Аннушка орудует, принимая заказы от официанток и разливая водку в маленькие стеклянные графинчики. Жёлтые тюбетейки пробок так и взлетали из-под её руки. «И в воздух чепчики бросали» – вспомнился не к месту Грибоедов.
Как пьяный дебошир в дверь, колотил по барабанным перепонкам резкий звук тяжёлого рока. В этом бедламе слова были пустой тратой сил – всё равно не услышишь, и я, долив Аннушке бокал, знаками предложил выпить ещё.
Она, махнув рукой – а, была – не была! – снова двумя пальчиками ухватила ножку бокала и поднесла к губам. На этот раз вино было выпито до дна.
Промокнув губы бумажной салфеткой, Аннушка скомкала её и бросила в рядом стоящую коробку из-под вина, затем достала с полки пачку «Мальборо», и, вытащив две сигареты, одну отдала мне. Она пододвинула ко мне объёмистую стеклянную пепельницу, уже полную окурков, и мы, весело переглядываясь, продолжали с ней молчаливый разговор.
И третий и четвёртый бокал были выпиты, и я с воодушевлением, наклонившись над стойкой, уже кричал новой знакомой нежности известного назначения.
Она в ответ вскидывала пушистые ресницы и, заливаясь смехом, обнажая белые чистые зубы, обдавала меня дыханием, смешанным с молоком и мятой.
Когда, стараясь перекричать невообразимый грохот музыки, я прислонялся к её уху, то норовил щекой потереться о её мягкие волосы, и у меня от этого дыхания, выпитого вина и ласковых прикосновений, как у мальчишки, закружилась голова. Да и у неё – щеки раскраснелись, пальцы теребили мою руку, и грудь за тонкой тканью держала мой взгляд на привязи. Бусинки сосков намекали на невозможное.
Аннушка смеялась, откидывая назад голову, то и дело всплёскивала руками над моей очередной шуткой. Я следил за каждым её движением, отмечая раз за разом всё новые и новые прелести. Ладони её были шелковисты на ощупь и прохладны, я подносил их к губам, остужая себя и от этого ещё больше распаляясь.
Я был уже почти влюблён в неё, и в этот ставший сказочным вечер никак не хотел с ней расстаться. Да и Аннушка чувствовала, по-моему, то же самое.
Я и не заметил, как вторая бутылка вина похудела наполовину, и мне стало необходимо кое-куда выйти. Я с неохотой поднялся со стула. Аннушка вопросительно посмотрела на меня, а потом, поняв, в чём дело, с улыбкой помахала мне ладошкой из стороны в сторону, как протирают окна. Я кивнул ей в ответ и вышел.
В туалете было как в туалете – сыро и мерзко. Изъеденные известью и мочой бетонные полы сочились, выделяя из пор дурную влагу.
Подняв глаза, я увидел стоящего спиной ко мне у писсуара Фому. Его тяжёлый загривок, поросший коротко стрижеными волосами, покраснел от напряжения – человек делал извечное дело. Вступать в разговор с ним мне вовсе не хотелось, и я, не узнавая его, встал рядом. Но Фома уже повёртывал ко мне голову.
