Обхватив своими ногами моё бедро, Шурочка потёрлась щекой о мою щеку и ещё теснее прижалась ко мне. Густые душистые волосы затопили меня, и я барахтался в них, как рыба, беззвучно глотая воздух широко открытым ртом. Лёгкий тёмный плащик был распахнут, и в низком вырезе платья тело её излучало мучительный свет, такой же тихий и таинственный, как эта лунная ночь. Ладонь моя сама по себе, непроизвольно нырнула в это восхитительное сияние, и заскользила по нему боязливо, как сорванный лист по неверной волне. В глубокой и тёплой впадине, разделяющей грудь на два всхолмия, кожа была нежной и бархатистой на ощупь. Вынырнув на гребень, я вдруг почувствовал, как под пальцами сосок становится тугим и упругим, как резиновая пробочка, тревожа моё ещё смутное желание.
Шурочка, тяжело дыша и слегка оседая, проскользнула, откинувшись, по моему бедру самым низом живота, впиваясь острыми коготками мне в спину чуть повыше моего брючного ремня, затем вновь прильнула ко мне, шаря губами мои губы. Её язык, влажный и прохладный, гибкий, как змейка, проскользнул в полуоткрытый рот и медленно потёрся о моё пересохшее небо, затем, ласкаясь, прильнул к моему языку и, двигаясь взад-вперёд, поднырнул под него, потом несколько раз встрепенувшись, замер.
Поцелуй засасывал меня в свою стремительную воронку всё глубже и глубже. Он как будто отрывал меня от пуповины, которая никак не хотела меня отпускать. И вот, оторвавшись, я закружился в водовороте, доверяясь нахлынувшему чувству. Появившейся солоноватый привкус крови и зовущий запах близкого женского тела раздувал мои ноздри. Колено, согретое её мягкими бёдрами, вдруг непроизвольно задёргалось, и постыдная зябкая дрожь, которую никак не удавалось унять, стала сотрясать моё тело.
Шурочка, словно очнувшись, отпрянула от меня и стала торопливо застёгивать мою вельветовую курточку. Пуговица на поясе куртки, соскальзывая, никак не хотела попасть в тесную петельку, и Шурочкины пальцы, манипулируя возле, держали меня на самом пределе.
Закусив губу, я вдавился в забор, стараясь болью остановить непроизвольные и преждевременные толчки тела. Застегнув последнюю пуговицу, моя сладкая мучительница весело потрепала меня за щеку и, ободряя, сунула между губ невесть откуда взявшуюся ароматную сигаретину. Я вцепился в неё зубами, как в спасительный канат, ощупывая себя в поисках спичек. Я знал, что их у меня нет, но всё же хлопал по карманам, как встрепенувшийся грач крыльями.
– Ладно, не ищи. Пойдём, я тебе сейчас огонька вынесу, – Шурочка потянула меня к дому бабки Нюры, – не бойся, не бойся, хозяйка в город уехала, сестру повидать. Пойдём, на крыльце посидим, видишь, ночь какая! До утра бы домой не заходила. – Она, остановившись, ладошками запрокинула моё лицо вверх.
В бескрайних просторах белёсого неба луна, как родник, истекала светом, плеща прямо в глаза и заливая зрачки. Невыносимо смотреть на яркий диск, от которого исходило сияние. В этом ослепительном свете, на кошачьих лапах, мягко ступая, ходили по селу, перепрыгивая с крыши на крышу, бродячие сны. Некоторые из них по трубам проникали в тёплое человечье жилище и, переливаясь голубоватым светом, стряхивая звёздную пыль, заползали под цветастые подушки к малым детям, счастливым и безмятежным.
На невысоком крыльце, где жила Шурочка, был виден почти каждый гвоздь, каждая трещинка на дереве. Моя спутница, тихонько приоткрыв калитку, проскользнула внутрь двора, оставив меня одного. Я спустился на скамейку, которая тут же восторженно взвизгнула, наверное, радуясь тому, что кончилось её одиночество.
Через некоторое время Шурочка, осторожно приподняв щеколду, вышла ко мне на крыльцо, теперь уже через сенную дверь. В руке у неё был маленький блестящий пистолетик, из ствола которого вместе с пучком искр выпорхнула, затрепетав на воздухе, жёлтая бабочка огня.
Восхищённо посматривая на зажигалку, я, не спеша, затянулся, гордясь по праву приобретёнными повадками заядлого курильщика. Дрожь от возбуждения стала проходить сама по себе, и я почувствовал силу и уверенность в теле.
– Нравится? – Шурочка повертела у меня перед глазами заморскую штучку, и сунула зажигалку в мою руку.
Прохладная никелированная тяжесть приятно оттягивала ладонь. Нажимая на спусковой крючок, я с восторгом смотрел, как вместе с коротким щелчком загорается и гаснет пламя. Загорается и гаснет.
– Ну, поиграй. Поиграй, зяблик пушистенький, – Шурочка, вытянув из хрусткой пачки сигаретку, не обращая внимание на огонёк зажигалки, потянулась прикуривать от моей. Её глаза оказались так близко, что я увидел себя там, внутри них, как будто была сломлена тонкая прозрачная преграда. Умело выпуская струйки пахучего дыма, Шурочка машинально, двумя пальчиками туда-сюда водила по длинному стержню сигаретины, потом, быстро затянувшись несколько раз, выбросила окурок через перила, и мне ещё долго виделась в траве одинокая оранжевая точка.
– Замёрз, бедненький! – Шурочка медленно перенесла одну мою ногу через скамейку, а сама села верхом на мои колени, обхватив их ногами и прикрыв, как крыльями, черными полами плаща. Сладкое тепло тихо разливалось по всему моему телу.
– Ах, мой мальчик! Ах, ты, моя робочка! – она, шаловливо откинув голову, насмешливо смотрела на меня. Рука её, пахнувшая парным молоком, блуждала в моих спутанных волосах. – Ах ты, телёночек мокрогубенький!
…Стояла осень. Счастливая семнадцатая осень моей жизни. Я впервые остался один на один, нет, не со своей бледнолицей сверстницей, а с настоящей красивой женщиной, на пальцах которой холодно светились перстни, от которых исходил умопомрачительный блеск, и тонкий, чуть слышный и неведомый мне запах плоти пьяно кружил голову. Острые лакированные ноготки держали меня, как мышку, не выпуская. Я не смел шелохнуться. Моего теоретического опыта явно не хватало, чтобы перейти к практическим действиям, и я только испуганно хлопал ресницами. Стояла глубокая ночь, и луна в прямом смысле офонарела, глядя на меня, школьника, которого ждали невыученные уроки, тяжёлая рука матери и другие неприятности. Было весело и страшно одновременно, как перед дракой, или нет, как на экзаменах, когда надо говорить «да» или «нет», а точный ответ неизвестен.
Я не знал, куда деть свои длинные неуклюжие руки, они так и вылезали из тесных рукавов старой вельветовой курточки, перешитой матерью из старого халата. Проклятая бедность! Я стыдился себя за свою неумелость, стыдился своей одежды, из которой давно вырос, стыдился своего убогого вида. Осень превращала наше село в непролазную топь, и по улицам можно ходить или в сапогах, или на ходулях, поэтому на мне были пудовые кирзачи с ошмётками родной налипшей грязи, и я, подогнув ноги, старался не шмыгать бахилами по чистому дощатому полу крыльца.
Лавочка была узенькая, и Шурочка, сидя верхом на моих коленях, то сжимала, то разжимала бёдра, отчего у меня вновь стало сухо во рту и удушливо перехватало горло. Тело моей наездницы было лёгким и податливым, и чутко отзывалось на малейшее моё движение. Шурочка сидела так, что её грудь с нечаянно выскользнувшим из-за пазухи соском оказалась на уровне моего лица, и сладкая мучительница, медленно шевеля плечами, провела набухшим соском сначала по моим ресницам, затем по щекам, на секунду задержалась у самого кончика носа, и наконец мои губы ощутили прохладную твёрдую горошину, которая невыносимо сладостно заскользила по ним, отчего внутри меня, мягко тычась в грудную клетку, зашевелился слепой котёнок ещё не испытанных мною чувств. Вся моя мужская сущность напряглась до предела и, казалось, вот-вот взорвётся, как переспелый гороховый стручок, выбрасывая наружу содержимое. Губы, неожиданно вспомнив младенческое время, инстинктивно втянули в рот эту горошину, затем медленно выпустили её.
