Дрейк приложил руку ко лбу.
Просто поговори со мной, попросил он.
О чем?
О чем-нибудь.
Какого рода «что-нибудь» тебя интересует?
Твои родители. Расскажи о них.
Что ты хочешь знать о моих родителях?
Они остались в Лондоне?
О нет. Отец дал маме нарисованную от руки карту Корнуолла и сказал, что встретит ее там. Само собой, мама приплыла на место раньше его, она ведь была наполовину рыбой. А когда она очутилась в этой тихой бухте и увидела на прибрежном лугу сплошной ковер из цветов черемши и колокольчиков, она сразу поняла, что это место будет ее домом. Когда через несколько дней приехал мой отец, мама вышла из воды, держа руки на своем округлившемся животе, и сказала: Она уже скоро увидит свет! Речь была обо мне, разумеется. Она поняла, что родится девочка, по тому, как суматошно я плавала у нее в утробе. Мальчики обычно плавают кругами.
Дрейк слабо кивнул.
У отца было много денег, и он купил все, что видел вокруг, – эту землю, речку и остров с часовней тоже. Он построил этот лодочный сарай, и они добывали еду на морском берегу, при высокой воде – днем и ночью, а в священное время между приливом и отливом они плавали, потому что так принято у русалок. А потом, году в… Дивния на несколько секунд задумалась… кажется, в 1858-м, я этаким угрем выскользнула на свет из маминой утробы, и мой первый вдох был наполнен душистым запахом дикой жимолости. У меня были ноги вместо плавников, отцовские черты лица и мамины глаза. И, что важнее всего, у меня было мамино сердце. Однако я ее совсем не помню. Ее застрелили вскоре после моего рождения. Думаю, кто-то принял ее за тюленя.
Боже правый! – пробормотал Дрейк.
Дивния пожала плечами.
Тебе нужно поспать, сказала она.
Нет, погоди минуту. Скажи, как поступил твой отец после смерти мамы?
Как он поступил? Он перестал дышать, сказала Дивния.
Он умер?
Нет, он просто перестал дышать.
То есть умер?
Ты нарочно это делаешь?
А что такого я делаю?
Я же сказала, он перестал дышать. Это совсем не одно и то же. Представь, что сердце было вскрыто, как открывают устрицу, и оттуда удалили всю красоту. Он говорил, что его сердце с той поры больше не билось, а только выполняло свою работу. Я не могла понять разницу, пока, уже будучи взрослой, не узнала, что возвращение из смерти – это не то же самое, что возвращение к жизни. Ты меня понимаешь?
Засим она набила свою «трубку раздумий» черным табачным жгутом, поднесла к ней спичку, раскурила и стала молча ждать, когда им овладеет сон. Долго ждать ей не пришлось – очень скоро голова его склонилась набок и послышался храп, перешедший в тихое урчание. Она положила ладонь на лоб Дрейка и шепотом пожелала ему спокойной ночи. Ушла она не сразу, а еще какое-то время посидела рядом, наблюдая за приливами и отливами его сна.
18
Дрейк проспал весь следующий день и пробудился только в те минуты, когда солнце сдавало вахту луне, а старуха открыла дверь, шаркающей походкой пересекла комнату и подвесила над огнем котелок с пропаренными моллюсками. Еда пахла восхитительно, и у Дрейка проснулся зверский аппетит. Он чувствовал себя окрепшим, а вот старуха, казалось, заметно сдала.
Они ели рагу из моллюсков с черствым хлебом, размачивая его в соленом бульоне. Когда все раковины были высосаны дочиста, старая Дивния достала бутылочку тернового джина, налила себе в стакан и выпила одним духом. Щеки ее порозовели. Она сняла очки и потерла глаза с отчетливым шершаво-скрипучим звуком – настолько сухой была кожа ее век.
Ты в порядке? – спросил Дрейк.
Дивния кивнула и вновь наполнила свой стакан.
Сегодня я чувствую себя старой, сказала она. Почти всю жизнь я провела с весной в сердце, но теперь в нем зима.
Можно? – спросил Дрейк, прежде чем взять ее стакан и принюхаться к содержимому. Терновый джин, заключил он.
Делаю его сама, сказала она, поднося стакан ко рту. Обычно джин помогает.
Помогает чувствовать себя молодой?
Она улыбнулась.
Нет, помогает вспомнить.
Дрейк сделал глоток эля из своей кружки.
Я все думаю о твоей маме. Она похоронена там?
И он ткнул пальцем в сторону церкви и кладбища.
Нет, конечно же, сказала Дивния. Русалок не хоронят на суше. Они возвращаются в море. Отец погрузил ее тело в реку, когда начинался отлив. По его рассказам, в тот же миг накатила большая волна с позолоченным гребнем, взяла маму из его рук и унесла ее к теплым морям, где обитает ее народ.
А что с тобой было потом?
Со мной?
Да.
Ну, меня отправили в Лондон, где я росла в семье отцовской сестры и ее мужа. К тому времени было ясно, что отец едва ли в состоянии позаботиться о самом себе, не говоря уж о младенце.
В какой части Лондона вы жили?
Не могу сказать. Помню только большой дом, где было мало света, но очень много Бога и еще полным-полно всяких вещей. Они дали мне все, что мог бы пожелать ребенок, включая новое имя, которого я вовсе не желала: Этель.
По-моему, тебе не подходит имя Этель.
Совсем не подходит, верно? Отца я снова увидела только в десятилетнем возрасте. Это было все равно что встретить чужого человека – правда, со смутно знакомой улыбкой.
А он какую жизнь вел все это время? – спросил Дрейк.
Об этом я могу судить только по слухам и домыслам.
Я не стану придираться к деталям.
Так будет лучше, сказала старуха, благодарно кивнув. Что ж, по слухам, отец очень сильно переменился после маминой смерти. Прежде от него никто не слышал ни единого грубого слова. И вдруг он превратился в человека, полного ненависти, – и большей частью эта ненависть была направлена против Бога. Хотя мне кажется, на самом деле он ненавидел собственного отца, который был суровым и набожным человеком, а уже в зрелом возрасте занялся медициной. Хотел обеспечить себе спасение как на том, так и на этом свете.
Дивния отпила из стакана и пыхнула трубкой.
На чем я остановилась?
Бог… медицина… твой отец…
Ах да. И мой отец должен был пойти по одному из этих двух путей.
И какой он выбрал?
Никакой. Он даже и не думал выбирать. С одной стороны, он всегда боялся Бога, а с другой – всегда боялся крови. Он получил свою долю наследства и подался в море. Сколотил приличное состояние на торговле индиго. И так случилось, что вскоре после смерти мамы он проснулся поутру и в первый же момент увидел за окном храм Божий. Это было как внезапный удар по больному месту. С той поры доброта вызывала у него отторжение, а от вида цветущих колокольчиков он просто впадал в бешенство. И всякий раз в конце дня, когда мир вокруг затихал, отца охватывал ужас при мысли о пустоте его одинокой жизни. Он молился о знаке от моей мамы, молился день и ночь о позволении покончить счеты с жизнью.
