Пожалуй, мне не стоит уезжать. Я бы хотел остаться…
Я тоже хочу, чтобы ты остался.
…остаться здесь надолго, если ты не против.
Старуха кивнула и улыбнулась. Затем, дотянувшись, погладила его руку.
До Рождества осталось десять дней, сказала она. Что бы ты хотел получить в подарок?
Я об этом не думал.
Полагаю, тебе нужна крабовая ловушка.
Ловушка?
Да. Потому что на крабов хороший спрос.
Это верно.
Так что голодать ты не будешь.
Хорошо, пусть будет ловушка, согласился Дрейк. Спокойной ночи, Дивния.
И он поднялся, собираясь уходить.
А ты что мне подаришь? – спросила она.
Пока не знаю, улыбнулся он. А что бы ты хотела?
Сюрприз.
Я понял.
И желательно приятный сюрприз.
Так и будет. Обещаю тебе нечто незабываемое.
Да уж, обещания, обещания… – проворчала она.
Спокойной ночи, Дивния.
Когда Дрейк уже открывал дверь, она вновь подала голос:
Имей в виду, эта лоза не поможет тебе найти подземный источник. Она находит только любовь.
Дрейк развернулся с порога, подошел к постели, наклонился и поцеловал ее – впервые за все время знакомства.
А это что значит? – спросила она.
Но у него не нашлось слов. У него и впоследствии не найдется слов, чтобы описать все происшедшее в этот день, и тогда она возьмет его за руку и скажет шепотом: Все хорошо. И этого будет достаточно для обоих.
32
В забытой главе, вырванной из контекста времени, ключ со скрежетом поворачивается в замочной скважине, и молодого – только недавно женившегося – доктора впускают в унылую комнату с серыми стенами. За окном вечерние сумерки. На кровати сидит женщина – еще не старуха, хотя и выглядит таковой – и рассеянно вертит в пальцах висящий на ее шее перламутровый медальон. В комнате спертый, застоявшийся воздух. Вокруг женщины, на коричневом полу казенного учреждения, застыли в дрейфе модели судов разных типов и размеров, изготовленные с любовью и тщанием, при бесконечных запасах времени.
Женщина сидит тихо, лишь изредка поводя плечами, когда шепоток промозглой декабрьской ночи касается ее кожи. Из одежды на ней только желтый дождевик. Проходит время, где-то начинается прилив. Луна светит сквозь оконную решетку, и ночь проскальзывает в комнату, изгоняя прочь ее страхи.
Она медленно сползает с кровати на пол. Молодой доктор пытается к ней приблизиться, но его тянут назад. Женщина ползет к стене, ощупывает тьму в том месте, где стена смыкается с полом. Ее пальцы находят щель между кирпичами. Осторожно она начинает тянуть за края бумаги, засунутой в щель, пока кирпич не выдвигается из паза. Теперь она лежит на полу, прижавшись лицом к отверстию в стене, откуда слабо тянет сырым сквозняком, и она подставляет ему лоб и щеки. Она дышит носом, перебирает запахи, пока не отыскивает тот единственный, который уносит ее домой…
Воздух густо насыщен солью, вода в реке поднимается. Она несколько раз сглатывает, и сухость во рту исчезает. Отягощенные ожиданием, ее веки смыкаются: самое время пройти меж деревьев к реке, где вода уже замерла на пике прилива и подернулась рябью от речной песни, исходящей из глубины времен. И она слышит этот зов, слышит эту песню, песню Возвращения…
Молодой доктор опускается на колени рядом с ней и шепотом произносит ее имя.
Она смотрит в его сторону, но никого не видит.
33
Немало лет минуло с той поры, когда Дрейк в последний раз мысленно возвращался к рождественским праздникам своего детства.
Обычно он помогал наряжать елку и мастерил бумажные гирлянды, пока во рту не пересыхало от клея. А поздно ночью, после закрытия паба для посетителей, в нем оставались только свои, жильцы этого дома, и он спускался из квартиры вниз, где мужчины давали ему глотнуть пива и затянуться сигаретой – но только когда мама или миссис Беттс не смотрели в их сторону.
Он вспоминал почтенных матрон, попивавших в кабинке портвейн и крепкий портер. Миссис Беттс в черном платье и кружевном чепчике всегда напоминала ему стакан портера с шапкой пены, но он никому об этом не говорил.
Это были хорошие воспоминания.
На празднике присутствовали и женщины помоложе – те, что работали, гуляя по улицам. Они вечно страдали от нищеты, от плохого питания и от мужчин, но к нему они всегда были добры. Больше всего ему нравились Айрис и Лилли, потому что он считал их красотками и потому что они опекали его, как родного, частенько обнимая и окутывая странными ароматами своей любви. А по ночам они звались иначе – Персик и Вишенка, – должно быть, потому, что в темноте цветы становятся плодами.
Мистер Тоггс играл на пианино, и Дрейк иногда садился с ним рядом и давил какую-нибудь клавишу, но чаще, садясь рядом, он просто пел. И все аплодировали, а его щеки пылали – то ли от радостного волнения, то ли из-за употребленных тайком пива и виски. Как бы то ни было, но все эти смеющиеся лица и поющие голоса создавали такую чудесную атмосферу, что даже грязно-серый мир за окнами паба казался по-своему уютным и дружелюбным. И Дрейк начинал верить, что его жизнь прекрасна и удивительна, лучше просто не бывает; и пусть с ним не было отца на этом празднике, так ведь он и не загадывал его возвращение, когда находил серебряный трехпенсовик в своем куске рождественского пудинга. Вместо этого он загадывал, чтобы праздничный день длился вечно. Только он и мама. И этот бесконечный день.
Да, это были хорошие воспоминания.
Дрейк достал из бумажника старую фотографию. Его мама также была хорошим воспоминанием. Подвесив «волшебную лозу» над дверью сарая, он добавил к ней большую гроздь ягод остролиста и там же пристроил фото. Счастливого Рождества, мама.
Огонь угасал, и Дрейк подкинул в камин большое полено, а когда, распрямившись, заметил все то же пятно на стене, ему вдруг представилась русалка с музейного портрета – как она заботилась о своем муже, Уильяме Ладе, как обустраивала этот дом и в целом их жизнь. Он открыл чемодан, извлек оттуда и развернул коллаж мужского лица. Мягкая бумага расправилась легко. Дрейк приложил картинку к стене – и она точно вписалась в контуры светлого пятна над очагом. Он подержал над огнем свечу, а когда воск начал плавиться, капнул им на углы картинки с обратной стороны и прилепил свое творение на место прежнего портрета. Отошел назад, присмотрелся. Вышло очень даже неплохо. В лодочном сарае на неведомых берегах забытой реки этот коллаж смотрелся как на своем законном месте.
