Горняки, по их последующим рассказам, далеко не сразу поняли, кто затянул ту песню. Одни сперва подумали на Сэмми Дрэя, другие на Томми Раффа, да только эти парни были не ахти какими певцами, а доносившийся из тьмы голос поражал своей силой и благозвучностью. И тогда все подумали, что этот голос не мог принадлежать кому-то из своих. Они, разумеется, ошибались, поскольку голос принадлежал Джеку, хорошо им всем известному. Он пел старинный гимн:
Господь, любовь Твоя безмерна,
Ты умер, чтоб спасти нас, смертных
[36].
Джимми начал подпевать, затем присоединились другие, и вскоре уже сотня голосов звучала в унисон, сливаясь с ритмичным громом волн, – и в тоннелях сам собой уплотнялся грунт, а рабочие на поверхности потом уверяли, что чудесное пение донеслось и до них и что даже шахтные подъемники перестали грохотать в эти минуты. А голоса все ширились и набирали силу, пока не заполнили собой все двенадцать миль подземных выработок, и этого оказалось достаточно, чтобы удержать от разрушения уже начавшие проседать крепи. Некоторые плакали во тьме, ощутив прикосновение Божественной благодати. А когда умолк последний голос, донные волны исполнили финальное крещендо, уподобившись грому кимвалов. И тут из тьмы явился свет, и в один миг все страхи горняков растворились в спокойном осознании того, что их молитва была услышана.
То были времена, когда рождались легенды и давались имена, закончила свой рассказ старая Дивния. Джек-Певун – так его стали именовать с того самого дня. Джек-Певун. Ибо песни тогда еще жили в его душе.
48
Сайда оказалась «прямо объедением», как и обещал Нед Блэйни. Мира подала ее на стол запеченной с шафраном и ранней зеленью. Попировали на славу, ничего не скажешь. После ужина Дрейк уселся перед домом, привалившись спиной к стене и глядя на двух женщин – молодую, но рано повзрослевшую душой, и старуху, в душе так и оставшуюся юной, – которые покачивались в креслах на солнышке. Эти движения вперед-назад и ритмичный скрип дерева напомнили ему метроном, отсчитывающий минуты до захода солнца; а между тем по небу уже расплывалась темная синева, в воздухе сгущался аромат лаванды и фиалок и летучие мыши покидали свои укрытия, мелькая на фоне пока еще бледной луны.
Когда-нибудь люди доберутся и туда, сказал Дрейк, глядя ввысь.
Зачем? – спросила Дивния.
Как это зачем? Чтобы исследовать, конечно.
Для начала им надо исследовать вот это, сказала она, указывая пальцем на его грудь. А луна всегда прекрасно обходилась и без нас.
С этими словами она вынула из кармана бутылочку тернового джина, прошлой ночью опустошенную, но теперь снова полную по самое горлышко.
Некоторые вещи лучше оставлять нетронутыми, продолжила она. В мире все гармонично и взаимосвязано, как приливы и отливы.
Извини, я тебя расстроил, сказал Дрейк.
Пустяки.
И все же прогресс не остановить.
Ну, это еще как сказать.
Разве ты сама не хотела бы там побывать?
На луне? – уточнила она, глотнув из бутылки. Я там уже была.
Дрейк открыл рот, но она подняла палец, призывая его к молчанию. Несколько минут они сидели в тишине, которую нарушало только урчание сытых желудков да хлопки крыльев пролетающих над долиной птиц.
Дело вот в чем, вновь заговорила Дивния. Я не люблю прогресс, потому что рано или поздно он приводит к войнам. На своем веку я видела, как многие вещи, когда-то считавшиеся важными и ценными, постепенно теряли свою значимость, а с этим трудно смириться, особенно под конец жизни. Традиции сходят на нет, и это меня огорчает. Так пусть хотя бы луна остается прежней.
И она отсалютовала бутылкой сияющему в небе диску.
Расскажи, какой ты была в юности, Дивния? – попросила Мира.
В юности мне все было до лампочки.
Разве тогда уже были лампочки? – удивился Дрейк.
Это я образно сказала. Да что с тобой нынче? – проворчала Дивния.
Наверно, ты была очень красивой, сказала Мира.
Нет, красавицей я не была никогда. Но мужчины находили меня привлекательной. Или, как теперь говорят, сексуальной.
Дрейк отвел глаза.
Опять засмущался, вполголоса заметила Дивния.
У тебя сохранились какие-нибудь фотографии? – спросила Мира.
Ни единой. Хотя мне бы хотелось иметь свое детское фото. Тогда вы могли бы, глядя на снимок и на меня, сказать, осталось ли в этом лице что-то от прежней Дивнии.
Какого цвета были твои волосы?
Темно-каштановые, как у моей мамы.
Ты была высокой?
Среднего роста.
Как ты думаешь, что было твоей самой лучшей чертой?
Моя надежда на лучшее, сказала Дивния.
Мира рассмеялась.
А твой первый поцелуй?
На маяке, с кем-то безымянным, ответил за нее Дрейк.
Сколько тебе тогда было?
Семнадцать, сказала Дивния.
Семнадцать… – вздохнула Мира. А кто был следующим?
Потом был Джимми, снова вмешался Дрейк. А за ним Джек.
Три возлюбленных, подвела итог Мира.
Полагаю, в моем сердце нашлось бы место и для четвертого, сказала Дивния.
Расскажи историю Джека, попросила Мира. Хочется знать о нем побольше.
История Джека неотделима от истории Джимми, сказала Дивния.
Тогда начни с Джимми, предложил Дрейк.
Дивния заупрямилась, но вдвоем они ее уговорили.
Так и быть, но я должна настроиться. Я вижу прошлое как сквозь пелену, и надо каждый раз прилагать усилие, чтобы она рассеялась.
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И вновь появилось это удивительное ощущение: словно кто-то берет ее за руку и ведет по длинному пустому коридору со множеством запертых дверей по обе стороны. Воздух тяжелый и затхлый, на всем лежит толстый слой пыли. Она поочередно пробует открыть каждую из дверей, но ничего не получается; и вот перед ней последняя дверь справа, замызганная, с остатками облупившейся синей краски. Ключ с трудом, но все же поворачивается в замке. И, отворив дверь, она видит саму себя – какой она была в молодости, – и у нее перехватывает дыхание от этого зрелища.
Неужели это ты? – шепчет старая Дивния.
Неужели это я? – говорит молодая.
