Камин зашипел и начал дымить – дрова сочились соком, как слезами. И тогда она обо всем догадалась.
Нам лучше держаться подальше друг от друга, да? – сказала она.
Он встал и направился к двери.
Береги себя, Джек, сказала она ему вслед.
Я вернусь, сказал он.
Когда?
Скоро.
Как скоро?
Когда все забудется.
Я люблю… – начал он после паузы, но она его прервала.
Не смей! Не оскорбляй меня, оставляя эти слова у моей двери. Или сам оставайся здесь вместе с ними, или забирай их с собой.
И он забрал эти слова с собой.
Он открыл засов, ветер пронесся по комнате, и потом все стихло, и стало нечем дышать, и зеркало разом потемнело, как будто этот дом только что постигла еще одна внезапная смерть.
Она все надеялась, что он вот-вот вернется. Сидела у окна и ждала. Прошло две недели, три недели, шесть недель. Лили дожди, наползали туманы, и слякотные ночи стали долгими ночами одиночества. Она выходила в промозглую тьму и выкрикивала его имя, но оно возвращалось к ней вместе с ветром.
В последнюю ночь она отправилась на Лендс-Энд, где не было ничего, кроме тоски, голых камней, обрывков воспоминаний и стонов ветра. Или это были ее собственные стоны? Она снова громко звала Джека, но теперь ветер дул сзади, унося его имя за линию прибрежных утесов, за риф Ганнет и далее над мерцающей черной водой в бесконечность. И Дивния, помимо печали, испытала облегчение. Между тем выкрикнутое ею имя стремительно и свободно, как чайка, летело к судовым огням, перемещавшимся слева направо вдоль горизонта. Оно опустилось на палубу, затем проскользнуло в иллюминатор и достигло ушей спящего человека. На берегу Дивния подняла руку.
Береги себя, любимый! – крикнула она.
Огоньки в море мигнули.
Береги себя.
Дивния вернулась к своему фургону. Вожжи привычно легли в руки. Она тронула фургон с места и вскоре заснула, позволив мерину самому выбирать дорогу.
Через несколько дней она уже была на берегу своей реки.
Смотрите-ка, кто вернулся! – произнесла миссис Хард, жуя слова, как лошадь уздечку.
Вместо ответа Дивния на ее глазах скинула одежду и голышом вошла в реку, каковое зрелище должно было оскорбить миссис Хард в неменьшей степени, чем опорожнение кишечника прямо у нее под носом.
Горе сгустило кровь в жилах Дивнии, сердце ее билось глухо, голова шла кругом. Только сейчас, по возвращении домой, она осознала, чем ей пришлось пожертвовать ради любви. И в ту же ночь она впервые зажгла свечу в старой церкви. Потом повторила это следующей ночью. И на третью ночь. После этого она решила зажигать свечу еженощно. Она решила, что этот огонь будет принадлежать только ей, и никому больше, напоминая о том, как иные мужчины могут поступать с женщинами. Отныне она никому не позволит погасить свой огонь.
И все же он к тебе вернулся, да? – спросила Мира.
Да, многие годы спустя.
Но не окончательно?
В последний раз окончательно.
Когда?
Вскоре после Первой войны. То было наше с ним время. Всему на свете отведено свое время. И это досталось нам.
Дрейк подлил тернового джина в ее стакан.
Но почему он не пришел к тебе еще до Джимми?
Однажды я его об этом спросила, тихо сказала Дивния.
И что он ответил?
Помолчите и слушайте.
Первое, что услышала Дивния в то далекое судьбоносное утро, был характерный звук пойманной сплетни. Она присела на корточки перед низко висевшей ловушкой, взяла ее и поднесла к самому уху. И ее сердце все больше холодело, пока раздавался это жаркий, торопливый шепот. Вот что поведала ей сплетня:
С утречком тебя, моя прелесть! Сегодня четырнадцатое апреля двадцать первого года двадцатого века, и я принесла тебе известие: Джек нарядился в костюм из газет! И он сам стал источником новостей! Люди прозвали его Газетным Джеком, и он может предсказывать события еще до их наступления! Он выкашливает их вместе со своими легкими! Он только что пересек реку Теймар
[37]. Говорят (то есть я говорю), что он идет сюда умирать… Вот такие дела, детка.
Прошло еще немного времени, и появился Джек. Она услышала его издали, еще прежде, чем увидела. Его сиплый кашель нарушал покой леса, как молотящий по листве крупный град.
Она двинулась ему навстречу напрямик через лес, петляя между деревьями. Подлесок пестрел цветами чистотела и наперстянки; природа обновлялась, ликовала и приветствовала весну каждой почкой, каждым лепестком, каждым поющим птичьим клювом. И среди всей этой красоты ковылял Джек, заросший бородой вплоть до голубых глаз. Он, похоже, только что сварганил новый газетный костюм, который громко шелестел при ходьбе и сверкал белизной в лучах солнца.
Снова ты! – сказала Дивния.
Снова я! – сказал Джек.
Что с твоей одеждой? – спросила она.
Все потерял, вплоть до последней рубашки.
Выглядишь как призрак, заметила она.
Призрак бывшего себя, сказал он со смехом.
Она не засмеялась.
Это мне в Ирландии не подфартило, произнес он, показывая пустой правый рукав. Гражданская война. Междоусобица, язви ее…
Прекрати, Джек!
А что творится в Лондоне, ты только посмотри! Вот «Дейли ньюс» на моем левом рукаве, свеженький номер, ха-кха-кха…
Хватит! – прошептала она.
Я пытался убежать от всего этого, Дивния, поверь мне. Я бежал и бежал, пока меня не озарила эта мысль.
Какая мысль, Джек?
Что я могу успокоиться только рядом с тобой.
Легкий бриз шевелил листву над ними.
И так было всегда. Вот почему я здесь.
Прошло двадцать лет, Джек!
Неужели так много?
Я уже старуха, сказала она.
Он промолчал.
Старуха! – повторила она, и долина простонала эхом.
Где же все это время… – начал он.
Оно ушло, сказала она. И это все, что тебе нужно понять.
Джек хотел ответить, но приступ кашля поглотил его слова и заставил согнуться, как от удара под дых. Он сплюнул кровью, вытер губы и, распрямившись, неожиданно улыбнулся.
Когда я умру, вскрой мои легкие, и ты разбогатеешь. Там полно меди, и олова, и золотой пыли. Никто не назовет меня плохим добытчиком, ха-кха-кха…
Дивния повернулась, чтобы уйти.
