– Возлюбленный мой народ, неизменная наша опора, сегодня славный день. Вы, должно быть, слыхали, что здоровье досточтимого моего отца уже не то. Ему, правда, девяносто семь лет, так что грех жаловаться. Как вы знаете, Флорину необходим наследник.
Толпа закопошилась – сейчас покажут эту даму, про которую столько разговоров.
– Через три месяца наша страна отметит свое пятисотлетие. Дабы отпраздновать это празднество, я в тот же день на закате возьму в жены Лютика, принцессу Хаммерсмитскую. Вы ее пока не знаете. Но сейчас увидите.
Тут он взмахнул рукой, балконные двери распахнулись, и вышла Лютик.
Толпа ахнула. Буквально.
В двадцать один год принцесса оставила восемнадцатилетнюю плакальщицу далеко позади. Недостатки фигуры как рукой сняло, слишком костлявый локоть смягчился, недостаточно костлявое запястье превратилось в образец худобы. Волосы ее, что были как осенние листья, остались как осенние листья, только раньше она причесывалась сама, а теперь у нее завелись пять парикмахеров на полной ставке. (Парикмахеры появились давным-давно; говоря по правде, они появились вместе с женщинами, и первым был Адам, но переводчики Библии постарались замолчать этот факт.) Кожа ее осталась как белоснежные сливки, но теперь к каждой руке и ноге приставили по две служанки, а на прочее выделили еще четырех; при некоем освещении кожа у Лютика сияла, и принцесса плыла в блистающем облаке.
Принц Хампердинк высоко задрал руку своей нареченной, и толпа восторженно взревела.
– Вот и хватит, не будем их баловать, – сказал принц и шагнул к дверям.
– Они ведь ждали, и очень долго, – ответила Лютик. – Я хочу спуститься к ним.
– Без крайней необходимости мы простолюдинов не навещаем, – сказал принц.
– Я в свое время знавала немало простолюдинов, – заметила Лютик. – Вряд ли они меня обидят.
С этими словами она ушла с балкона, вновь появилась на широкой лестнице и, раскинув руки, в полном одиночестве зашагала вниз к толпе.
Толпа пред нею раздавалась. Лютик бродила по Большой площади, и люди расступались, давая ей пройти. Принцесса шла неторопливо, с улыбкой, одиноко, точно мессия местного значения.
Большинство очевидцев до смертного часа не забыли тот день. Ни один, конечно, прежде не видал совершенства вблизи, и почти все тотчас полюбили Лютика без памяти. Были, конечно, и такие, кто признавал за ней смазливость, но высказываться насчет королевских талантов пока остерегался. Само собой, кое-кто откровенно ей завидовал. Возненавидели ее очень немногие.
И лишь трое замышляли ее убить.
Лютик, разумеется, ни о чем таком не подозревала. Она улыбалась, а если людям охота коснуться ее платья – что ж, пусть им, а если им охота погладить ее кожу – ну, тоже пусть. Она прилежно училась на королеву, очень хотела добиться успеха и потому держала спину прямо, любезно улыбалась, а скажи ей кто-нибудь, как близка ее смерть, рассмеялась бы ему в лицо.
Но…
…в самом дальнем углу Большой площади…
…в самых высоких хоромах страны…
…во мраке темнейшей тени…
…затаился человек в черном.
Кожаные сапоги его были черны. Брюки его были черны, и рубаха тоже. Черна была его маска – чернее ворона. Но чернее всего сверкали его глаза.
Они сверкали беспощадно и смертоносно…
Триумф немало утомил Лютика. Прикосновения толпы вымотали ее, и она чуточку передохнула, а потом, уже далеко за полдень, переоделась и пошла к Коню. Только это за все годы не изменилось. Лютик по-прежнему любила ездить верхом и каждый день в любую погоду по нескольку часов скакала одна в глухомани за стенами замка.
Там ей лучше всего думалось.
Не то чтобы лучшие ее раздумья сильно расширяли горизонты человеческого познания. Но все же, считала Лютик, она вовсе не тупица, да и что плохого? Она ведь держит мысли при себе.
Она мчалась по лесам и пустошам, перемахивала через ручьи, и мысли в голове у нее вихрились. Выход к толпе тронул ее, и престранным манером. Три года она только и делала, что училась на принцессу и королеву, но лишь сегодня поняла, что все это вскоре будет взаправду.
А Хампердинк мне совсем не нравится, думала она. Не то что я его ненавижу. Просто я его и не вижу даже; вечно он где-то пропадает – или тешится в Гибельном Зверинце.
Тут всего два вопроса, решила Лютик: (1) неправильно ли выходить замуж за того, кто не нравится, и (2) если так, поздно ли уже передумать?
Скача по лесам и пустошам, Лютик решила, что: (1) нет и (2) да.
Нельзя сказать, будто неправильно выходить за того, кто не нравится, но и правильного тут ничего нет. Поступай так весь мир, плохи были бы дела – годы идут, а все целыми днями только друг на друга и ворчат. Но весь мир поступает иначе, так что нечего. А вопрос (2) еще проще: Лютик пообещала, что выйдет замуж, и дело с концом. Ну да, если б она сказала «нет», пришлось бы от нее избавиться, чтоб она не осрамила корону, принц честно ее предупредил, но она могла сказать «нет», если б захотела.
С того дня, как она стала учиться на принцессу, все твердили ей, что она, пожалуй, первая красавица на земле. А теперь она станет первой богачкой и могущественнейшей властительницей.
Не жди от жизни многого, сказала себе Лютик, скача дальше. Довольствуйся тем, что есть.
Близились сумерки; Лютик очутилась на холме. Полчаса до замка – ежедневная прогулка на три четверти завершена. Лютик резко натянула поводья – в полумраке перед нею возникла диковиннейшая троица.
Впереди стоял смуглый человек, может сицилиец, с нежнейшим, почти ангельским личиком. Одна нога у него была короче другой, а на спине намечался горб, но приблизился этот горбун с редким проворством и живостью. Двое других не шевельнулись. Второй тоже был смуглый, вероятно испанец, прямой и изящный, как шпага у него на бедре. Усатый третий, наверное турок, был крупнее всех, кого Лютик встречала в жизни.
– Позвольте обратиться? – сказал сицилиец, с улыбкой воздев руки. Ну чистый ангел.
Лютик придержала Коня:
– Говори.
– Мы бедные циркачи, – объяснил сицилиец. – Ночь близка, а мы заблудились. Нам сказали, в окрестностях есть деревня, где наши таланты придутся ко двору.
– Вас обманули, – сказала Лютик. – Здесь на много миль вокруг ни души.
– Значит, никто не услышит ваших криков, – ответил он и с пугающей прытью бросился на нее.
Больше Лютик ничего не запомнила. Если и закричала, то от ужаса, потому что боли не было. Сицилиец грамотно ткнул пальцами ей в шею, и Лютик лишилась чувств.
Очнулась она от плеска воды.
Ее завернули в одеяло, и турецкий великан укладывал ее на дно лодки. Лютик открыла было рот, но, когда заговорили они, решила, что благоразумнее будет послушать. Немножко послушала, но с каждым мигом слушать было труднее. Потому что ужасно колотилось сердце.
