…затем сказал «обожемой» и застыл. Ибо перед ним, в центре величественного древнего зала, в большой витрине с чудесной подсветкой была…
…шестиперстовая шпага.
Я знал, что она в Музее, мне рассказал Андре – в ту морозную шеффилдскую ночь он мне все поведал в подробностях…
…и, однако же, я был ни капельки не готов. Она меня прямо убила. Я годами о ней слышал, а в десять лет, десятилетия назад, расспрашивал папу, что в ней такого особенного и волшебного, как же это она выглядела?..
…и теперь она передо мной. За нее погиб отец Иньиго, она переменила Иньиго всю жизнь – вот она, эта волшебная шпага, величайший клинок со времен Экскалибура
[6].
Уилли взял меня за руку, и мы приблизились вместе, и я понимаю, что это абсурд, но в тот миг, когда я увидел ее впервые, шпага словно танцевала.
– Она что, движется? – прошептал Уилли. – Она как будто движется.
– По-моему, это ее так осветили. Хотя ты прав.
У витрины толпились посетители – ребятня, старики, всякие люди, и вот что странно: посмотрев на шпагу, мы не уходили, мы огибали витрину, глядели через второе стекло, потом третье и четвертое.
Ребятенок младше Уилли прошептал какой-то даме – матери, надо думать, – по-французски:
– Salut, mon nom est Eenigo Mawn-taw-ya…
– По-английски гораздо лучше, – шепнул Уилли, и тут до меня дошло: ребятня махала руками, будто фехтовала, и повторяла слова Моргенштерна, и уж не знаю, когда музей все это впервые выставил…
…но вот бы гений сам увидел то, что видел сейчас я.
Следующий экспонат, от которого у Малыша снесло крышу, – слепок пальцев Феззика. (Андре соловьем заливался – мол, он-то думал, у него самая большая рука на свете, пока настоящую руку Феззика не увидал.) Уилли старательно померил.
– У меня вся кисть меньше, чем его большой палец, – объявил он.
Я кивнул. Чистая правда.
Затем целая стена увешана тщательно выглаженной одеждой Феззика. Уилли только смотрел туда, где полагалось быть великанской голове, и в изумлении тряс собственной.
Затем подвенечное платье Лютика – но сквозь толпу девчонок туда было не пробиться.
Глаза разбегались – стрелка тыкала в соседний зал, где одиноко стояла жизнесосущая Машина графа Рюгена, – однако мне не терпелось найти Хранителя: Стивен Кинг предупредил его письмом.
Хранитель отведет меня туда, куда мне всего нужнее попасть, – в Святилище, где лежат письма и рабочие дневники Моргенштерна. Публику к ним не допускают, только ученых, но в этот редкий знаменательный день я был не публикой, а ученым.
Я поспрашивал, меня направили туда и сюда, и наконец мы отыскали Хранителя – моложе, чем предполагалось, явно смышленый, судя по глазам – поистине милый человек.
Он сидел за столом в уголке на третьем этаже. По стенам сплошь книги, что неудивительно; когда мы вошли, Хранитель поднял голову и улыбнулся.
– Наверное, вы ищете уборную, – начал он. – Следующая дверь. Обычно моих посетителей интересует она.
Я тоже улыбнулся, представился, объяснил, что прилетел аж из Америки и хочу поработать в Святилище.
– Невозможно, – отвечал Хранитель. – Туда пускают только для научной работы.
– Уильям Голдман, – повторил я. – Вам писал обо мне Стивен Кинг.
– Мистер Кинг – знаменитый отпрыск моей родины, тут вопросов не имеется, но письма я не получал.
(А надо понимать: в такие минуты я подвержен паранойе. Правдивая история: я был членом жюри Каннского кинофестиваля, и меня пригласили на званый ужин. Большое дело – у меня распадается семья, скоро я впервые за неизвестно сколько лет останусь один-одинешенек на свете, а тут этот ужин, где все говорят на разных языках и английский среди них в меньшинстве. Поставили три круглых стола – по счастью, с карточками, – и, когда велели рассаживаться, я вышел из своего одинокого угла и устремился к первому столу.
Нет моей карточки.
Мчусь ко второму столу, облетаю его по кругу.
Меня нет.
Третий, последний стол я облетаю уже во власти паранойи – я знаю, что моей карточки там нет. По сей день помню, как меня прошиб пот, едва я понял, что моего имени на столе не будет.
Видали такого психа?
И что вы думаете? Моей карточки не было и на третьем столе. Распорядительница что-то напутала. Правдивая история.)
В общем, меня уже колотит. Может, я выдумал это письмо? Нет, я не выдумал, Кинг хотел, чтоб я сделал аутентичного «Ребенка принцессы», он сам сказал. Я потому сюда и приехал.
Затем я подумал: а чего ж он не дал мне записку с собой – я бы сам вручил ее Хранителю. (Мое безумие уже цветет и плодоносит: я воображаю, как приношу в музей эту чертову записку, отдаю Хранителю, а тот мне ее возвращает и говорит, что он ведь не эксперт по почерку Стивена Кинга, поэтому нет, в Святилище он меня не пустит, спасибо, до свиданья.)
Совсем беспомощный, застыл я подле возлюбленного внука своего и уже собрался уходить.
Тут он сказал:
– Дедуль, это бред какой-то, позвони ему.
Ненавижу мобильные, но купил себе железяку с международным роумингом – накануне мы звонили Джейсону и Пегги из гостиницы.
Короче, я позвонил Кингу в Мэн, дозвонился, все объяснил. Он был очень любезен:
– Господи, Билл, простите, пожалуйста, надо было передать записку с вами, флоринская почта – худшая в Европе, на следующей неделе, наверное, дойдет. – (Дошла через две недели.) – Кто там сегодня дежурит? Ванья? Дайте ему трубку.
Видимо, Хранитель услышал – кивнул и потянулся за мобильным. Я отдал ему телефон, Хранитель ушел в коридор, побродил там, и я уловил:
– Ну конечно, мистер Кинг. – И: – Сделаю все, что в моих силах, мистер Кинг, даже не сомневайтесь.
Уилли глянул на меня, показал мне «о’кей» (незаметно, спешу прибавить), и тут вернулся Ванья.
Кивнул – мол, следуйте за мной – и пробормотал:
– Ну что тут скажешь? Почта, сами понимаете.
– Хорошо, что разобрались, – ответил я.
– Мне так неловко, мистер Голдман. Стивен Кинг объяснил, кем вы были.
Зря я не сообразил, что грядет, – это «кем вы были» могло бы меня подготовить.
И смертельный выстрел:
