Вот только он терпеть не мог Воровской квартал. Все такие грозные, крупные, мясистые и мускулистые; ну да, он величайший фехтовальщик на свете – и что с того, по нему ведь не скажешь. По нему скажешь, что он щуплый испанец – одно удовольствие обокрасть. Что ему – вешать на грудь табличку: «Осторожно, величайший фехтовальщик со времен корсиканского аса. Не укради»?
Кроме того – и тут Иньиго пронзила боль, – не такой уж он и великий, теперь все иначе, тоже мне великий – только что побит. Прежде – да, он был титаном, однако ныне, ныне…
* * *
Здесь вы не прочтете шестистраничный монолог, в котором Моргенштерн устами Иньиго рассуждает о горечи преходящей славы. Объясняется тем, что предыдущую книгу Моргенштерна разгромили критики и продавалась она фигово. (Лирическое отступление: а вы знаете, что первый сборник стихотворений Роберта Браунинга не разошелся вообще – ни единого экземпляра не продали? Истинная правда. Его не купила даже матушка Браунинга в книжной лавке по соседству. Представляете, какое унижение? Вообразите только – скажем, вы Браунинг, это ваша первая книга, вы втайне надеетесь, что теперь-то – теперь-то вы наконец чего-то добьетесь. Авторитета. Статуса. Выжидаете неделю и лишь потом спрашиваете издателя, как идут дела, – вы же не хотите никому докучать, словно муха приставучая. Заскакиваете, скажем, через неделю, и всё, наверное, очень по-английски, с недомолвками, а вы же Браунинг, и вы болтаете о том о сем, а потом наконец этак вскользь роняете вопрос жизни и смерти: «Ой, кстати, а вы уже знаете, что там с моими стишками?» И редактор, который страшился этой минуты, отвечает, наверное: «Ну сами понимаете, как нынче обстоят дела с поэзией; книжки не расходятся, не то что прежде, надо подождать, пока сарафанное радио сработает». И наконец кто-то вынужден сказать прямо: «Ни одной, Боб. Прости, ни одной подтвержденной продажи. Сначала казалось, что у Хэтчарда на Пиккадилли есть потенциальный покупатель, но не сложилось. Ты только не расстраивайся, Боб; как пойдет, мы тебе сразу свистнем». Конец лирического отступления.)
Короче, Иньиго завершает свою речь, обращенную к Утесам, и потом несколько часов ищет рыбака, что перевезет его обратно во Флоринбург.
* * *
Воровской квартал оказался еще хуже, чем Иньиго помнилось. Прежде с ним был Феззик, и они рифмовали, и Феззика хватало, чтоб ни один вор не подступился.
Перепуганный насмерть, Иньиго в панике шагал по улицам. Откуда этот жуткий страх? Чего он боится?
Он присел на грязном крылечке и задумался. В ночи кричали, раскатисто гоготали в пивных. Он боится, сообразил Иньиго, потому что сейчас, здесь, в обнимку с шестиперстовой шпагой для пущей уверенности, он вновь стал тем, чем был до появления Виццини.
Он снова неудачник.
Человек без будущего, без толку. Иньиго годами не прикасался к коньяку. А теперь его пальцы нащупали монету. Его ноги побежали к ближайшей пивной. Его деньги высыпались на стойку. В его руку легла бутылка.
Он бегом вернулся на крылечко. Открыл бутылку. Понюхал гадостный коньяк. Пригубил. Закашлялся. Глотнул. Опять закашлялся. Хлебнул от души, и закашлялся, и снова хлебнул, и слегка уже заулыбался.
Страхи отступали.
Да чего ему, в конце концов, бояться? Он – Иньиго Монтойя (бутылка ополовинена), сын великого Доминго Монтойи, чтó в этом мире способно его напугать? (Бутылка опустела.) Как смеет страх коснуться великого аса Иньиго Монтойи? Нетушки, ни за что. (Откупорена вторая бутылка.) Никогда, ни в жизнь, ни в коем случае, ни за что и нипочем.
Так он и сидел – одинокий, уверенный и могучий. Жизнь проста и прекрасна. Денег на коньяк хватает, а раз есть коньяк – весь мир твой.
Крылечко было унылое и убогое. Иньиго разлегся там, вполне довольный жизнью, с бутылкой в руке, и рука его больше не дрожала. Жить вовсе не сложно, если делать, что велят. И ничего нет проще и лучше того, что предстоит.
Нужно только ждать и пить, пока не придет Виццини…
Феззик не понял, сколько провалялся в беспамятстве. Еле-еле он взгромоздился на ноги посреди горной тропы – ясно только, что горло, чуть не раздавленное человеком в черном, очень болит.
Что делать?
План не выгорел. Феззик зажмурился, сосредоточился – если план не выгорел, надо идти в одно место, только он забыл куда. Иньиго даже сочинил стишок, чтобы Феззик запомнил, а Феззик такой дурак, что все равно забыл. Как же там? «Дурак (или дура), жди Виццини и амура»? Рифмуется, но где амур? «Растяпа и тюха, иди набей брюхо»? Тоже рифмуется, но кто ж так инструктирует?
Что делать, что делать?
«Идиот, лоботряс, сделай все верно хоть раз»? Не помогает. Ничего не помогает. Феззик ничего не делал верно, ни разу в жизни, пока не появился Виццини, и теперь Феззик, не раздумывая, ринулся в ночь по следу сицилийца.
Когда Феззик домчался, Виццини спал. Выпил вина и задремал. Феззик рухнул на колени и молитвенно сложил руки.
– Виццини, прости меня, – начал он.
Виццини дремал.
Феззик легонько его встряхнул.
Виццини не проснулся.
Встряхнул сильнее.
Все равно.
– А, дошло. Ты умер, – сказал Феззик. И встал. – Виццини-то умер, – тихо сказал он. А потом оглушительный вопль ужаса вырвался в ночь из его горла – мозг даже не заметил, как это получилось: – Иньиго! – и Феззик помчался назад по горной тропе, потому что, если Иньиго жив, все будет хорошо; по-прежнему, конечно, не будет, ничего не будет по-прежнему без Виццини, который шпыняет их и оскорбляет, как не умеет никто больше, но хотя бы найдется время на поэзию, и на Утесах Безумия Феззик сказал камням: – Иньиго, Иньиго, я пришел, – а деревьям: – Я здесь, Иньиго, это я, твой Феззик, – а вообще всему пейзажу: – Иньиго, ИНЬИГО, ОТВЕТЬ, ПОЖАЛУЙСТА! – пока не осталось сделать один-единственный вывод: больше нету ни Иньиго, ни Виццини, и это был тяжелый удар.
Феззика, говоря по правде, он пришиб начисто, и великан побежал, крича: «Я через минутку тебя догоню, Иньиго», и «Я за тобой, Иньиго», и «Эй, Иньиго, погоди» (погоди, впереди, куда он и бежал, и вот уж они с Иньиго нарифмуются, когда Феззик догонит), но где-то спустя час он совершенно осип, потому как его, между прочим, совсем недавно чуть не задушили до смерти. Он все бежал, бежал, бежал и бежал и прибежал в крошечную деревушку и за околицей отыскал симпатичные камни, из которых получалась как бы такая пещерка, где он почти умещался лежа в полный рост. Горло саднило, и Феззик привалился спиной к камням, обхватил руками коленки и так сидел, а потом его нашли деревенские мальчишки. Затаив дыхание, они опасливо подкрались ближе. Феззик понадеялся, что они уйдут, и застыл, притворился, будто шагает с Иньиго и Иньиго говорит «ледолом», а Феззик моментально парирует «псалом», и они, наверное, что-нибудь этакое поют, а потом Иньиго говорит «серенада», но Феззика с толку не собьешь, потому как есть «торнадо», и Иньиго роняет пару слов про погоду, а Феззик рифмует, и так оно и продолжалось, пока деревенские мальчишки не перестали его бояться. Феззик это сразу понял – они подкрались очень близко и вдруг заорали во всю глотку и стали корчить страшные рожи. Он их не винил, он же с виду человек, с которым только так и надо – насмехаться над ним. Одежда рваная, голос пропал, глаза на лбу – будь он еще маленький, он бы на их месте небось тоже завопил.
