– Уведите ее, – приказала та.
Но солдатам не удавалось обуздать старуху, старуха наступала, голос ее гремел все громче, и громче, и Громче! и громче! и ГРОМЧЕ, и ГРОМЧЕ! и…
Лютик с криком проснулась.
Она лежала в постели. Одна. В безопасности. До свадьбы еще шестьдесят дней.
Но у нее начались кошмары.
На следующую ночь Лютику приснилось, что она родила первенца
* * *
Прервемся пока – ну как вам? Здорово старик Моргенштерн всех облапошил? Вы ведь сначала подумали, что они поженились по правде? Я-то еще как подумал.
Это одно из ярчайших моих воспоминаний о том, как папа читал. У меня, как вы помните, пневмония, но я уже очухиваюсь, книжка ужас как меня увлекла, а в десять лет знаешь одно: что бы ни случилось, в конце все будет хорошо. Пускай они, писатели эти, хоть из кожи вон лезут, тебя пугая, но в душе ты знаешь, ты ни капельки не сомневаешься, что в итоге справедливость восторжествует. И Уэстли с Лютиком – ну, им, конечно, выпали всякие невзгоды, но они поженятся и будут жить долго и счастливо. Я бы на семейное наследство поспорил, найдись такой лопух, что согласился бы со мной спорить.
Короче, едва папа дочитал ту фразу, где свадьбу впихнули между совещанием министров и чем-то там казначейским, я сказал:
– Ты неправильно прочел.
Отец мой – плюгавый, плешивый и парикмахер; вы же помните, да? Слегка безграмотный. В общем, если человеку трудно читать, не надо бы его одергивать, что он, мол, прочел неправильно, – жизнь, знаете ли, дороже.
– Читаю тут я, – сказал он.
– Я знаю, но ты все перепутал. Она не вышла за сволочного Хампердинка. Она вышла за Уэстли.
– Вот тут все сказано, – сказал папа, уже закипая, и начал заново.
– Значит, ты страницу пропустил. Или еще как. Давай по правде, а?
Он рассердился довольно сильно:
– Я ничего не пропускал. Прочел слова. Вот слова, я прочел, спокойной ночи, – и ушел.
– Ну пожалуйста, не уходи! – крикнул я, но он у меня упрямый, я и оглянуться не успел, как заходит мама и говорит:
– Папа сказал, что осип; зря он столько читает, – и подтыкает мне одеяло, и взбивает подушку, и как я ни сопротивляюсь – все, конец. До завтра никакого продолжения.
Целую ночь я думал, что Лютик вышла за Хампердинка. Прямо сам не свой был. Не знаю, как объяснить, но так не бывает, и все дела. Добро тянется к добру, зло спускаешь в унитаз, и привет. Но их свадьба – я никак не мог с нее свернуть. А старался я дай боже. Сначала подумал, что Лютик, наверное, так чудесно подействовала на Хампердинка, что превратила его в этакого второго Уэстли, или, например, Уэстли и Хампердинк оказались давно разлученными братьями, и Хампердинк обрадовался, что к нему вернулся брат, и говорит: «Слушай, Уэстли, я ж не знал, кто ты, когда на ней женился, давай так: я с ней разведусь, вы поженитесь, все довольны». По-моему, с того дня и поныне у меня не бывало таких полетов фантазии.
Но что-то не склеивалось. Никак не складывалось – и не отмахнешься. Во мне завелась досада – стала меня грызть, и прогрызла нору, и устроилась там, свернулась калачиком, поселилась навеки, и сейчас, когда я это пишу, она по-прежнему шныряет где-то внутри.
Назавтра, когда папа прочел дальше и выяснилось, что свадьба Лютику приснилась, я заорал:
– Я знал, я так и знал! – и папа сказал:
– Ну что, доволен? Теперь все хорошо, можно читать? – и я сказал:
– Читай, – и он стал читать.
Но я не был доволен. Нет, уши мои, надо думать, были довольны, и мое чувство сюжета, и сердце тоже, но в моей… видимо, ее полагается назвать «душа»… сидела эта клятая досада и качала угрюмой башкой.
Я не находил объяснений, пока не подрос, а в моем родном городе жила чудесная женщина Эдит Найссер, она уже умерла, и она писала прекрасные книжки о том, как мы уродуем своих детей, – у нее была такая книжка «Братья и сестры» и еще «Старший ребенок»
[43]. Выходили в «Харпере». Эдит в рекламе не нуждается, она, как я уже сказал, больше не с нами, но если кто из вас боится, что, может, оказался неидеальным родителем, отыщите книжку Эдит, пока время есть. Я был с ней знаком, потому что ее сын Эд стригся у моего папы, и Эдит ведь была вся прямо писательница, а подростком я уже втайне знал, что и сам хочу такой жизни, но никому не мог рассказать. Страх как неловко – сыновья парикмахеров становятся разве что продавцами «Ай-би-эм», но писателями? Ага, разбежался. Не спрашивайте как, но в конце концов Эдит прознала о моих тс-с-секретных устремлениях, и с тех пор мы изредка с ней болтали. Помню, однажды мы пили чай со льдом у них на веранде, разговаривали, а перед верандой у них был бадминтонный корт, и я смотрел, как ребята играют в бадминтон, и Эд только что разнес меня в пух и прах, и, когда я уходил на веранду, он сказал:
– Не парься, нормально, обыграешь меня в следующий раз. – Я кивнул, и он прибавил: – Или еще в чем-нибудь меня побьешь.
Я сел на веранде, глотнул чаю со льдом, а Эдит, не поднимая головы от книжки, сказала:
– Знаешь, не факт, что это правда.
Я спросил:
– В каком смысле?
И тогда она отложила книжку. И посмотрела на меня. И сказала эти слова:
– Жизнь несправедлива, Билл. Мы говорим детям иначе, но это ужасно. Это не просто ложь – это жестокая ложь. Жизнь несправедлива, никогда не была справедливой и никогда не будет.
Вы, наверное, не поверите, но это был такой момент – как будто у Мага Мандрагора
[44] в комиксах зажглась лампочка над головой.
– Несправедлива! – сказал я так громко, что она вздрогнула. – Точно. Жизнь несправедлива. – Я был так счастлив, что заплясал бы, если б умел. – Ух ты, а? Как это клево!
Подозреваю, примерно тогда Эдит решила, что я прямой дорогой качусь в психушку.
Но мне было так важно, что эти слова произнесены вслух, и прозвучали, и на свободе, и летят по ветру, – я тотчас понял, что вот эта досада и грызла меня в ту ночь, когда папа бросил читать. Вот такого успокоения я жаждал и никак не мог добиться.
И по-моему, вся книжка ровно об этом. Флоринологи из Колумбии пускай себе заливаются о том, какая это прелестная сатира; они просто чокнутые. Эта книжка говорит: «Жизнь несправедлива», – а я говорю вам это всем без исключения, и вы уж мне поверьте. У меня избалованный сын-жирдяй – ему нипочем не достанется мисс «Рейнголд»
[45]. И он всегда будет жирдяем, он останется жирдяем, даже отощав, и избалованным тоже останется, и никакой жизни не хватит, чтобы он был счастлив, и в этом, наверное, виноват я – пусть я буду виноват во всем, мне не жалко, – но суть в том, что мы не созданы равными, зато коровы не летают, жизнь несправедлива. Моя жена холодна; блистательно умна, умеет вдохновить, восхитительна; любви нет; и это тоже ничего, если не ждать день ото дня, что до нашего смертного часа все как-нибудь исправится.
