Папа стал закрывать книжку.
– Я не хотел ссориться; ну пожалуйста, не закрывай.
– Да не в том дело, – сказал он, а потом долго-долго на меня смотрел. – Билли… – сказал он (он меня так не называл почти никогда, а я это обожал; если кто другой, я терпеть не мог, но когда так говорил этот парикмахер, я как бы весь, не знаю, таял). – Билли, ты мне доверяешь?
– Чего? Конечно доверяю.
– Билли, у тебя пневмония; ты очень серьезно относишься к этой книжке – я знаю, потому что мы уже один раз из-за нее поругались.
– Я больше не буду…
– Послушай меня – я ведь еще никогда тебе не врал, правда? Вот. Поверь мне. Я не хочу дочитывать главу. Скажи, что это ничего.
– Почему? Что там происходит до конца главы?
– Если я скажу, можно и прочесть. Скажи «ну ладно».
– Я не могу сказать «ну ладно», пока не узнаю, что там случилось.
– Но…
– Скажи, что случилось, и я скажу «ну ладно», если ладно, и, если я не захочу слушать, сразу переходи к Иньиго, честно.
– Ты не сделаешь мне одолжения?
– Я вылезу из постели, когда ты уснешь; мне все равно, где ты прячешь книжку, я найду и сам дочитаю главу, лучше скажи.
– Билли, прошу тебя.
– Ага! Тебе некуда деваться, сознавайся.
Папа вздохнул – ужасный звук.
И я понял, что его победил.
– Уэстли умирает, – сказал папа.
Я сказал:
– Как это – Уэстли умирает? Что – умирает?
Он кивнул:
– Его убивает принц Хампердинк.
– Но он же только притворяется, да?
Папа покачал головой и совсем закрыл книжку.
– Тьфу ты, – сказал я и заплакал.
– Прости, – сказал папа. – Я пойду, – и ушел.
– А кто побеждает Хампердинка? – заорал я вслед.
Он остановился в коридоре:
– Не понял.
– Кто убивает принца Хампердинка? В конце кто-то же должен его победить. Феззик? Или кто?
– Его никто не убивает. Он остается жив.
– Пап, он что, побеждает? Зачем ты мне вообще это читал?
И я зарылся головой в подушку, и никогда в жизни, до самого сегодняшнего дня, я так не плакал. Прямо сердце на подушку вытекало. По-моему, самое удивительное то, что пока плачешь, кажется, будто это продлится вечно, но оно никогда не бывает и вполовину так долго. В смысле изодранных чувств все хуже, чем ты думал, а если за стрелками следить – нет. Когда папа вернулся, еще и часа не прошло.
– Ну, – сказал он, – будем еще сегодня читать или как?
– Давай, – сказал я. Глаза сухие, голос ровный, ни слезинки. – Стреляй по готовности.
– Про Иньиго?
– Послушаем про убийство, – сказал я.
Я знал, что больше не разрыдаюсь. Как у Лютика, в сердце моем отныне цвел тайный сад за высоченной стеною.
* * *
Тут Хампердинк заорал на нее, схватил за волосы, что как осенние листья, проволок по длинному извилистому коридору до самых ее покоев, рванул дверь, пинком отправил Лютика внутрь, запер, бегом кинулся к подземному входу в Гибельный Зверинец и гигантскими шагами помчался вниз, и когда он распахнул дверь клетки на пятом этаже, даже граф Рюген вздрогнул от чистоты того пламени, что пылало в глазах принца. Хампердинк приблизился к Уэстли.
– Она тебя любит! – закричал он. – Она все равно тебя любит, а ты любишь ее, подумай об этом – и еще вот о чем: в этом мире вы могли быть счастливы, поистине счастливы. Что бы там ни писали в книжках, и одной паре на столетие не выпадает такого шанса, но у вас он мог быть, и поэтому, думаю я, никого на свете не постигнет утрата страшнее твоей.
И он схватил рычаг и повернул шкалу до упора, и граф завопил:
– Нельзя двадцать! – но было поздно: начался предсмертный крик.
Гораздо жутче крика дикой собаки. Начать с того, что собаке поставили только шесть, а тут в три с лишним раза больше. Естественно, сейчас крик звучал втрое с лишним дольше. И втрое с лишним громче. Но жутче он был не поэтому.
Он был человечий – в этом вся разница.
Лютик услышала его у себя в покоях и перепугалась, хотя понятия не имела, что это.
Еллин у главных ворот услышал его и тоже перепугался, хотя не мог и вообразить, что это было.
Сотня громил и патрульных, обступивших главные ворота, услышали его и занервничали и еще довольно долго переговаривались, но ни один так и не выдвинул здравой гипотезы, что бы это могло быть.
На Большую площадь битком набился простой люд, в возбуждении предвкушавший королевскую свадьбу и юбилей страны, и все тоже слышали крик и даже не скрывали, до чего испугались, но ни одна живая душа не знала, что это такое.
Предсмертный крик летел к ночным небесам.
Улицы, что вели к Большой площади, тоже были запружены гражданами, которые хотели набиться на площадь, и все они услышали крик, но, едва сознавшись себе, что им ужас как жутко, тотчас бросили гадать, что бы это могло быть.
А Иньиго понял мгновенно.
В узеньком переулке, по которому продирались они с Феззиком, Иньиго остановился и вспомнил. Переулок вел на улицы, что вели к площади, и в переулке тоже было не протолкнуться.
– Не нравится мне этот звук, – сказал Феззик, на миг весь похолодев.
Иньиго вцепился в великана – из испанца полились слова:
– Феззик – Феззик – это крик Предельного Страдания – я знаю этот крик – так кричало мое сердце, когда граф Рюген убил моего отца, когда я увидел, как отец падает, – это кричит человек в черном…
– Думаешь, это он?
– У кого еще есть повод Предельно Страдать в ночь торжеств? – И он ринулся на звук.
Но ему мешала толпа, он был щупл, хоть и силен, и он закричал:
– Феззик – Феззик – надо выследить этот звук, найти источник, а я шагу не могу ступить – веди меня. Лети, Феззик, Иньиго тебя умоляет – проложи путь – прошу тебя!
А Феззика, надо понимать, редко о чем-то умоляли, тем более Иньиго, и, когда такое случается, ты из кожи вон лезешь, и Феззик без промедления начал проталкиваться. Вперед. Сквозь толпу народу. Он стал толкаться сильнее. Толпа народу сдвинулась. С его пути. Очень быстро.
Предсмертный крик угасал, затихал в облаках.
– Феззик! – сказал Иньиго. – Изо всех сил, СКОРЕЕ.
