– Да никаких особых рифм я не припас, но надо же было как-то тебя расшевелить.
Феззик еле дышал после своих трудов.
– То есть ты мне соврал. Мой единственный в жизни друг оказался вруном. – И он затопал вниз по лестнице, а Иньиго поплелся следом.
У подножия Феззик распахнул дверь и грохнул ею за собой – Иньиго еле успел проскочить внутрь.
С громовым раскатом дверь захлопнулась, и щелкнул запор.
В конце коридора ясно виднелась табличка «На четвертый уровень», и Феззик ринулся туда. Иньиго побежал следом, мимо всевозможных ядовитых гадов, мимо ошейниковых кобр, габонских гадюк и прелестной тропической рыбы-камня из океана в районе Индии, чей яд убивает быстрее всех.
– Я прошу прощения, – сказал Иньиго. – Одна ложь за все эти годы – по-моему, недурной средний показатель, если учесть, что она спасла нам жизнь.
– Существуют принципы, – только и ответил Феззик, открыв дверь на четвертый уровень. – Папа взял с меня слово никогда не врать, и мне даже ни разу не хотелось. – И он шагнул на лестницу.
– Стой! – сказал Иньиго. – Хоть погляди, куда идем.
Лестница была прямая, но спускалась в полной темноте. Площадку у подножия не разглядеть.
– Хуже не будет, – огрызнулся Феззик и направился вниз.
В общем, он был прав. В самом страшном кошмаре Иньиго не водилось летучих мышей. Нет, он их, конечно, боялся, как и все на свете, и с криком убегал, но его личный ад летучие мыши не населяли. А Феззик родился в Турции. Есть мнение, что гигантская индонезийская летучая лисица – самое крупное рукокрылое. Ага – вы турку это расскажите. Который слышал мамин вопль: «Нетопыри летят!» – и ядовитый шелест крыл.
– НЕТОПЫРИ ЛЕТЯТ! – завопил Феззик и застыл на темной лестнице, буквально парализованный страхом, и к нему, сражаясь с темнотой, подбежал Иньиго, который еще не слыхал подобного тона, во всяком случае у Феззика, и Иньиго тоже не улыбалось, что летучие мыши поселятся у него в шевелюре, но такого ужаса они все же не стоят, и он начал было спрашивать:
– Что такого ужасного в нетопырях? – но успел только произнести «что», а Феззик заорал:
– Бешенство! Бешенство! – и больше Иньиго ничего знать не требовалось, и он закричал:
– Феззик, ложись! – а Феззик не мог двинуться, и под надвигающийся шелест Иньиго нащупал великана в темноте и заехал ему по плечу с криком: – Ложись! – и на сей раз Феззик послушно опустился на колени, но этого мало, совершенно недостаточно, и Иньиго снова ему заехал с криком: – Ничком, ничком, пластом ложись! – и наконец Феззик, дрожа, лег в черном мраке лестницы, а Иньиго встал над ним на колени, и великолепная шестиперстовая шпага вспрыгнула ему в руку, и вот оно, испытание, поглядим, сильно ли его подкосили три месяца на коньяке, что осталось от великого Иньиго Монтойи, ибо да, он изучал искусство меча и шпаги, это правда, он полжизни и даже больше зубрил атаку Агриппы и защиту Бонетти и, конечно, усвоил Тибо, но еще он как-то раз в период отчаяния целое лето проучился у единственного шотландца, что понимал в фехтовании, у калеки Макферсона, и этот Макферсон высмеял Иньиго со всеми его познаниями, и этот Макферсон сказал: «Ха, Тибо! Тибо годится для бальной залы. А если ты на склоне и стоишь ниже противника?» – и Иньиго неделю учил приемы боя снизу, а потом Макферсон поставил его на склоне выше себя, и когда Иньиго выучил эти приемы, Макферсон продолжал его учить, потому что был безногий от колена и ниже и с неблагоприятными условиями знаком не понаслышке. «А если противник тебя ослепил? – однажды сказал Макферсон. – Плеснул кислотой в глаза и примеривается убить; что делать будешь? Скажи-ка мне, испанец, и выживи». Поджидая нетопырей, Иньиго мысленно обратился к приемам Макферсона – тут полагаешься на слух, отыскиваешь сердце врага по звуку, и, застыв в ожидании, Иньиго чувствовал, как над головой слетаются нетопыри, а внизу Феззик дрожит, как котенок в холодной воде. – Замри! – скомандовал Иньиго, и больше ни звука, потому что весь обратился в слух; он склонил голову, наставив ухо туда, откуда доносился шелест, крепко сжимая великолепную шпагу, и смертоносное острие медленно описывало круги в воздухе. Иньиго в глаза не видал нетопырей и ничегошеньки о них не знал – шустрые ли, как нападают, под каким углом, атакуют по одному или стаей? Шелестело прямо над ним, футах в десяти, может, больше – а летучие мыши видят в темноте? У них и такое преимущество есть? «Ну давайте уже!» – хотел было сказать Иньиго, но не пришлось, потому что с ожидаемым свистом крыл и нежданным пронзительным визгом на него ринулся первый нетопырь.
Иньиго ждал, ждал, шелестело слева, что-то не так, Иньиго-то понимал, где стоит, и эти твари тоже понимали – значит, что-то замышляют, резкий бросок, внезапный вираж, и всей волей, что еще осталась при нем, он держал шпагу по-прежнему, медленно описывая круги, не слушая нетопыря, а потом шелест прекратился, нетопырь развернулся и беззвучно кинулся Иньиго в лицо.
Шпага проткнула его, как масло.
Умирая, нетопырь вскрикнул по-человечьи, только чуть визгливей и короче, но Иньиго отметил это лишь мельком, потому что теперь шелестели двое; нападали с флангов, справа и слева, а Макферсон велел всегда переходить от силы к слабости, поэтому Иньиго сначала проткнул правого, затем прикончил левого, и еще два почти человечьих вскрика плеснули в темноте и затихли. Шпага отяжелела, три дохлых нетопыря сместили баланс, и Иньиго рад был бы их стряхнуть, но тут опять шелест, одинокий, и уже без виражей, смертоносная тварь кинулась ему в лицо, и он пригнулся, и удача улыбнулась ему; шпага взлетела вертикально, прямо твари в сердце, и теперь на легендарный клинок были нанизаны четыре нетопыря, и Иньиго уже понимал, что не проиграет этот бой, и из горла его вырвались слова:
– Я Иньиго Монтойя, и я все еще ас; ко мне, – и, услышав, как шелестят три нетопыря, он пожалел, что не поскромничал хотя бы немножко, однако поздно сожалеть, надо застать их врасплох, что он и сделал, сменил позу, выпрямился во весь рост, ловя их в полете загодя, когда они еще не ожидали, и теперь на шпаге болтались семь нетопырей, и до свиданья, баланс, и это было бы плохо, опасно, если б не одна важная деталь: во мраке царила тишина. Больше не шелестело. – Тоже мне великан, – сказал тогда Иньиго, переступил через Феззика и побежал к подножью темной лестницы.
Феззик поднялся и загрохотал за ним со словами:
– Иньиго, слушай, я перепутал, ты не врал, ты меня разыграл, а папа говорил, розыгрыши – это ничего, и я на тебя уже не сержусь, ты же не обижаешься? Я не обижаюсь.
В черной темноте у подножья лестницы они повернули дверную ручку и вышли на четвертый уровень.
Иньиго поглядел на Феззика:
– Ты простишь меня за то, что я спас тебе жизнь, если я прощу тебя за то, что ты спас мою?
– Ты же мой друг, мой единственный друг.
– Какие мы все-таки жалкие, – сказал Иньиго.
– Держал-то я.
– Отличная рифма, – сказал Иньиго: пусть Феззик поймет, что все наладилось. Они зашагали к табличке «На пятый уровень» мимо странных клеток. – Хуже еще не бывало, – заметил Иньиго и отпрыгнул: в сумрачной стеклянной вольере кровавый орел пожирал человеческую, судя по всему, руку, а напротив, в большом черном пруду, копошилось что-то темное и многорукое, и воду будто втягивало в центр, многорукому прямо в пасть. – Скорей, – прибавил Иньиго и содрогнулся, вообразив, как его сбрасывают в этот черный пруд.
