После Исландии он полгода прожил на экваторе, учился у Атумбы, мастера жары, потому что вдруг шестипалый вельможа прибыл из жарких стран, вдруг они скрестят шпаги в полдень самого жаркого дня, при 150 градусах
[63], вдруг ладонь на рукояти шпаги на миг повлажнеет?
Теперь же, едва Иньиго минуло двадцать, он приехал в Италию к Пикколи, крохотному старцу, признанному властелину сознания. (Пикколи был отпрыском достославного рода великих итальянских учителей – другая ветвь жила в Венеции и обучала пению всех знаменитых итальянских теноров, чьи имена заканчивались на гласную.) Иньиго знал, что, едва начнется смертельная битва, мышление откажет ему. Так пусть сознание будет подобно весеннему дню, пусть всякий шаг делается сам, и всякий разворот, и всякий пируэт, и выпад.
Пикколи жил в каменном домишке и служил графу Кардинале, человеку странному и таинственному, что властвовал почти над всей страной. Пикколи слыхал про Иньиго: конечно, Есте был величайшим и знаменитейшим оружейником, но поговаривали, будто, столкнувшись с задачей, непосильной даже для него, он ехал в деревню Арабелла, высоко в горы над Толедо, в хижину к некоему Доминго Монтойе, вдовцу с малолетним сыном.
В этой хижине и выковали шестиперстовую шпагу. Поистине ли шпага та – чудо света? Уже лет десять до Пикколи доходили слухи – он мечтал перед смертью увидеть ее танец. Величайший клинок со времен Экскалибура – и где же он теперь? Исчез вместе с малолетним Монтойей из дома Есте. А где же теперь малолетний Монтойя?
Пикколи тренировал сознание всю свою долгую жизнь и научился целый день сидеть посреди кровавой битвы, не слыша криков и не видя бойни. Погрузившись в глубины сознания, он словно умирал. По утрам на заре он погружался в глубины сознания и до полудня пребывал там. Никакой силой его не отвлечешь.
Как-то раз на заре он погрузился в глубины сознания, дабы пребывать там, пока солнце не достигнет зенита, но в это самое утро, в восемь ровно, приключилась странность.
Он пребывал в глубинах сознания и в шесть, и в семь, и в половине восьмого, и без четверти восемь, и без десяти, и без пяти, и без четырех и без трех…
…а затем его пронзило нечто ослепительное – даже Пикколи вынужден был открыть глаза…
…и увидел, что к нему пружинистым шагом идет юноша, высокий, тонкий, как клинок, мускулистый, довольно приятной наружности – был бы красив, если б не два параллельных шрама по щекам…
…а в руках у него такое великолепие, и на нем пляшет солнце.
Юноша приблизился; у Пикколи перехватило дыхание.
– Будьте добры, я хотел бы повидаться с господином Пикколи.
– Я хочу посмотреть на твою шпагу.
Клинок лег в крохотные ладони, и Пикколи задрожал.
– А я-то тебе на что сдался? – Он глаз не мог отвести от клинка. – У тебя тут целый мир.
Иньиго объяснил.
– Ты пришел учиться властвовать над сознанием? – переспросил Пикколи.
Иньиго кивнул:
– Приехал из далекой дали.
– Боюсь, это ты зря. Ты молод. У молодых нет терпения. Они глупы. Думают, их спасет тело.
– Позволь мне поучиться.
– Без толку. Иди воюй без меня.
– Умоляю.
Пикколи вздохнул:
– Ладно. Давай я покажу, какой ты глупый. Ответь: чего ты хочешь сильнее всего на свете?
– Ну как же – убить шестипалого вельможу.
И тут Пикколи как заорет:
– Нет, нет и нет! Слушай – смотри, что я говорю. – И вкрадчиво зашептал: – Шестипалый вельможа обнажает шпагу – наносит удар – смотри, что я говорю, Монтойя, следи за клинком. Он наносит удар твоему отцу, клинок пронзает сердце твоего отца, сердце Доминго разлетается на куски, а тебе десять лет, и ты стоишь и все видишь и бессилен – помнишь этот миг? Я повелеваю: вспомни этот миг!
Иньиго не сдержал подступивших слез.
– Ты видишь, как он падает. Смотри – смотри на него – гляди, как умирает Доминго…
Иньиго сотрясли необоримые рыдания.
– Скажи мне, что ты чувствуешь…
– Больно… – еле выдавил Иньиго.
– Да, вот именно, еще бы не больно, тебе до смерти больно. Вот чего пожелай сильнее всего на свете – чтобы эта боль унялась.
– …да…
– Она с тобой, каждый миг, каждый день?
– …да…
– Ты убьешь шестипалого вельможу, если хочешь унять боль. Но если хочешь только отомстить, он убьет тебя, ибо он уже отнял величайшую твою драгоценность и сам это понимает, и, когда вы скрестите шпаги, он станет дразнить тебя, станет издеваться, он скажет, что твой отец был жалок, он посмеется над твоей любовью к ничтожеству, и ты закричишь в гневе, и твоя месть обуяет тебя, и ты слепо кинешься в атаку – и он порубит тебя на куски.
Иньиго все это узрел – и все было правдой. Он увидел, как атакует, услышал свой крик, ощутил, как шпага противника рвет кожу, пронзает сердце насквозь.
– Прошу тебя, научи не проиграть, – наконец выговорил Иньиго.
Пикколи поглядел на истерзанного юношу. Мягко вложил ему в руки шестиперстовую шпагу.
– Иди утри слезы, Монтойя, – наконец промолвил он. – С утра приступим…
Работенка была каторжная. Ничего другого Иньиго и не ожидал, но Пикколи оказался беспощаден до бесчеловечности. Восемь лет Иньиго ежедневно бегал по два часа, чтобы ноги стали сильными и мускулистыми. Бегать Пикколи не разрешал. Восемь лет Иньиго по два часа в день давил камни размером с яблоко, чтобы запястья умели нанести смертельный удар под любым углом. Плющить камни запрещено. Восемь лет Иньиго увертывался и лавировал хотя бы два часа в день, чтобы стать легконогим. Ни тебе уверток, ни лавирования.
Тело Иньиго – хлесткое, гонкое, натасканное для смертельного поединка, предмет почти всеобщей мужской зависти. Тело, говорите? Да Пикколи его ненавидел.
– Здесь тело твое – враг твой, – объяснял Пикколи. – Мы его до поры до времени ослабим. Только так ты укрепишь сознание. Пока тебе мерещится, что ты из любой передряги выйдешь с боем, ты не научишься с боем выходить из передряг.
Восемь лет Иньиго обходился четырьмя часами сна в день. Нынче у него не осталось других занятий. Он спал. Дремал. Отдыхал. Кемарил. Дрыхнул по обязанности – вечная сиеста. На пять минуточек прикрывал глаза – и снова прикрывал их на минуточку. А между тем ему полагалось непрестанно осознавать свое сознание.
Шли недели. Вначале он спал по двенадцать часов в сутки, затем по пятнадцать. Пикколи нацелился на добрых двадцать, и Иньиго понимал, что пытка не кончится, пока учитель не добьется своего. Иньиго только и делал, что лежал и осознавал сознание.
