Иной работы у него не было – лишь осознавать сознание. Знакомиться с ним, изучать его повадки.
Упражнялся он всего пятнадцать минут в день, на закате. Пикколи посылал его на двор со шпагой. И кивал. Разок. В умирающем свете дня шпага сверкала, оживала, и тело Иньиго скакало и мелькало, и призрачно метались тени. Пикколи был очень стар, но однажды видел Бастию и ныне видел Бастию вновь, ибо тот возвратился на землю.
Крошечная дряхлая голова кивала – и опять на боковую. В койку. Лежать, осознавать сознание.
Так оно и шло, пока учителю не занадобилось в деревню за провизией. Иньиго остался один в каменном доме, и раздались тихие шаги, и тихий голос спросил, дома ли хозяин, и Иньиго стал не один. Он поглядел на фигуру, застывшую в дверях, поднялся. И промолвил удивительные и неожиданные слова:
– Я не могу на тебе жениться.
Она воззрилась на него:
– Мы знакомы, господин?
– В грезах.
– И решили не жениться? Сколь странные грезы у столь молодого человека.
– Я не моложе тебя.
– Работаешь на Пикколи?
Иньиго потряс головой:
– В основном я на Пикколи сплю. Подойдешь ближе?
– Да выбора нет.
– Работаешь в замке?
– Прожила там всю жизнь. И моя мать тоже.
– Иньиго Монтойя из Испании. А ты?.. – Он предвкушал ее имя. Это будет дивное имя, и он запомнит его на всю жизнь.
– Джульетта, господин.
– Ты считаешь, я странный, Джульетта?
– А то как же. Я не тупица, – сказала Джульетта. Затем прибавила: – Господин.
– Ты чувствуешь сейчас свое сердце? Я чувствую.
– А то как же. Я не тупица, – сказала Джульетта. Черные глаза ее близко-близко вгляделись в его лицо, а потом она сказала: – Расскажи мне, наверное, свои грезы?
Иньиго приступил. Поведал об убийстве и своих шрамах, о том, как выздоровел и выступил в путь. Как, скитаясь по миру, из городишек в столицы, из столиц в деревни, один, вечно один, иногда сочинял себе вымышленных спутников, ибо настоящих у него не водилось.
И когда ему было лет тринадцать, к вечеру его всегда кто-то ждал. Он рос и взрослел, и она тоже росла, эта девушка, она была рядом, всегда рядом, и они вместе жевали объедки на ужин и в обнимку спали на сеновалах, и когда ее черные глаза устремлялись на него, в них сияла невероятная доброта.
– Вот как сейчас добры твои глаза, что смотрят на меня, и ее черные волосы струились рекой, как струятся твои, и все эти годы ты была подле меня, Джульетта, и я люблю тебя и всегда буду любить, но я не могу, и я надеюсь, ты поймешь, потому что главное для меня – мое возмездие, оно превыше всего, и я не могу жениться на тебе, что бы ни прочел в твоих глазах.
Это ее так откровенно растрогало. Иньиго сразу понял. Увидел, что тронул ее до глубины души. Подождал ее ответа.
Наконец Джульетта произнесла:
– И часто ты рассказываешь эту байку? Небось деревенские девки с ума по тебе сходят. – Она шагнула к двери. – Вот им голову и морочь. – И ушла.
Наутро, не успел он погрузиться в глубины сознания, она вернулась:
– Погоди-ка, Иньиго, – на ужин у нас были объедки? Ты грезишь обо мне и мы жуем объедки? – Она шагнула к двери. – Тебе не грозит завоевать мое сердце.
Иньиго погрузился в глубины сознания.
Она растолкала его назавтра в полдень:
– Погоди-ка, Иньиго, – мы спали на сеновалах? Ты даже чистенькой каморки на постоялом дворе не сочинил? Сеновалы, между прочим, кусачие. – Она шагнула к двери. – Тебе нынче тем более не грозит завоевать мое сердце.
Иньиго погрузился в глубины сознания.
Назавтра на закате она возникла в дверях. Иньиго как раз шел на двор упражняться, и она сказала:
– Откуда мне знать – вдруг ты не найдешь шестипалого вельможу? И откуда мне знать – вдруг ты его не одолеешь? Мало ли что – вдруг меня обуяет жалость, я стану тебя ждать – а победит он?
– Это мой неотвязный кошмар. Я затем и учусь.
Она кивнула на шпагу:
– Умеешь что-нибудь?
Иньиго вышел на двор и в умирающем свете дня затанцевал со шпагой. Он желал ослепить Джульетту и завершил выступление приемом, которому много лет назад его научил шотландец Макферсон. Разворот, подбросить шпагу, в конце поклониться.
– Впечатляет, спору нет, – сказала Джульетта, когда он закончил. – Но вот найдешь ты этого мужика, проткнешь его – и что? Чем будешь на жизнь зарабатывать? Показывать свои фокусы? А мне что делать – бить в бубен и толпу зазывать? Тебе до того не грозит завоевать мое сердце, что нам и видеться больше ни к чему. Прощай.
Иньиго смотрел, как она уходит, и что уж врать-то: сердце у него ныло…
Вернулась она лишь вечером накануне Бала. Легли долгие тени. Во тьме к Иньиго летела музыка из замка. Музыканты репетировали который день. И вдруг – она, Джульетта, явилась, поманила.
– Там так красиво, – прошептала она. – Я подумала, ты захочешь посмотреть. Я проведу тебя тайком, но делай все, как я скажу, – нам не поздоровится, если застукают.
Они побежали, ненадолго задержались у кухни, затем Джульетта кивнула, и они очутились внутри, и она показала, куда теперь – налево, потом направо, – и он пошел, и ему открылась бальная зала.
Глаза отказывались постичь это зрелище. Гигантская зала, такая изысканная, цветов на целый лес, тихонько наигрывают музыканты. Иньиго таращился и никак не мог перестать, а потом Джульетта ахнула и шепнула:
– Ой нет – граф. Я побегу, прячься за дверью.
Иньиго скользнул за дверь; интересно, жестоко ли карают за проникновение в замок, за то, что видишь залы, которые дозволительно созерцать лишь власть имущим? Иньиго зажмурился; только бы граф его не заметил.
Открыв глаза, Иньиго узрел кошмар: на него в упор глядел граф. Старик, глубокий старик. Великолепно одетый. Столько презрения в глазах. И громоподобный голос.
– Ты, – начал он, уже гневаясь, – ты вор!
– Я ничего не крал… – начал было Иньиго.
– Ты кто такой?
Иньиго как-то не давалась речь.
– Мм… Монтойя. Иньиго Монтойя из Арабеллы. Из Испании.
– Испанец? В моем доме? Я устрою тут дезинфекцию! – Граф приблизился. – Ты как сюда попал?
– Меня провели. Но я не выдам, как ее зовут. Накажите меня, делайте со мной что хотите, но ее имя навеки пребудет тайной для вас. – Тут он ахнул, вдали заметив в дверях Джульетту. Махнул ей – беги, мол, – но граф стремительно обернулся и все увидел. – Не трогайте ее! – вскричал Иньиго. – Она прожила здесь всю жизнь, и ее мать тоже.
