…И вот мы дожили до концерта на питерском катке. На гитаре Дилан уже не играет – видимо, совсем не с руки. Берет какие-то основные аккорды на клавишных, поет, по всей видимости, басисту и барабанщику лично. Все его сценическое шоу – пару раз повести плечами да ухмыльнуться, словно какой-то Дуремар из луизианских болот. Болотным духом веяло порой и от звука, на который его когда-то подсадил не иначе как Даниэль Лануа. Группа звучала либо так, влажно и тягуче, либо сухо, по-техасски – но все равно в этом был южный блюз-рок. Грамотная публика, выходя с катка, критически замечала, что «Дилан все переаранжировал». Какая ерунда – Дилан вообще ни один концерт не играет и уж тем паче не поет так же, как предыдущий, – это все издавна знают. Потому что каждый концерт для него – по-прежнему отдельный акт творения.
– Ты понимаешь, о чем эта песня?
– Ну да. Про то, как попасть на небо.
– Нет, она вовсе не о том… Она про то, как творить добро, манипулируя силами зла…
На сцене рубился оживший архетип – чуть ли не «Братья Блюз», мне даже в какой-то момент помстилось, что за дублирующими клавишными стоит Элвуд. И сидел Боб Дилан – в этом своем мундирчике и «стетсоне». Подчеркнуто не обращал на нас внимания. Я бы – честно – испугался, если б обратил. Ну о чем с нами разговаривать, ей-богу? Наверное, он вообще последний раз общался с публикой в начале 60-х в фолк-кафе Гренич-Виллидж, еще до того, как «электрифицировался», – вот тогда это действительно было нужно. А в середине 60-х Глупоглаз решил: «Как же нудно становится писать для этих немногих избранных», – и продолжал создавать свою версию вселенной, параллельно которой мы с тех пор существуем. И временами жалеем, что нельзя просто раствориться в этих звуках и остаться там навсегда. В этом мифе, по сути. В этой Вселенной, собранной из таких вот звуков и запахов, из всякого сора, из ряски и пыли, что до сих висит на перекрестке, где Роберт Джонсон продал душу дьяволу.
Так чего возмущаться, что нам дали поприсутствовать на репетиции творца? Этому радоваться нужно, а не разговоры городить. Он же вам сам все сказал:
Мои верные любимые собратья —
У нас с ними шифр один и один след
Моей веры им давно не могу дать я —
Алтарей на этом долгом пути нет
И никаких разговоров – в жизни Дилана их уже было предостаточно. Переслушайте «Modern Times», пересмотрите «В маске и безымянный». Что непонятно? Там все есть – открытым текстом. Каково быть «странником в израненной странной стране». Каково пережить не один собственный культ и остаться живым в нынешние бескультурные времена. Каково стать мифом и выжить, чтобы об этом рассказать. И как неимоверно тяжко не поддаваться искушениям, не стать кумиром, избежать ярлыков, какими бы те ни были – «голос поколения», «борец за идею», «великий артист» или «господь бог». «Большой Брат Бунта, Верховный Жрец Протеста, Царь Диссидентов, Герцог Непослушания, Лидер Халявщиков, Кайзер Отступничества, Архиепископ Анархии, Шишка Тупости»… Конец 60-х, да?
Джоан Баэз написала обо мне песню протеста, которую теперь повсюду крутили, бросая мне вызов: выходи и бери все в свои руки, веди массы – становись на нашу сторону, возглавь крестовый поход. Из радиоприемника песня вызывала меня, будто какого-нибудь электрика или слесаря. Пресса не отступала. Время от времени приходилось идти у них на поводу и сдаваться на интервью, чтобы они не выламывали мне дверь. Вопросы обычно начинались с чего-нибудь вроде:
– Можно подробнее поговорить о том, что происходит?
– Конечно. Что, например?
Журналисты обстреливали меня вопросами, и я им постоянно отвечал, что не выступаю от лица чего-то или кого-то, я просто музыкант. Они смотрели мне в глаза, словно ища в них следы бурбона и горстей амфетаминов. Понятия не имею, о чем они думали. А потом все улицы пестрели заголовками «Представитель отрицает, что он представитель». Я чувствовал себя куском мяса, который кто-то выкинул на поживу псам. «Нью-Йорк Таймз» печатала дурацкие толкования моих песен. Журнал «Эсквайр» поместил на обложку четырехликого монстра: мое лицо вместе с лицами Малколма Икса, Кеннеди и Кастро. Что это, к чертовой матери, вообще значит?
И так далее, до бесконечности, до тошноты… «Представитель отрицает, что он представитель». Так, вот у меня для вас новость. На питерском катке и с Нобелевской премией Боб Дилан не поддался вам еще раз.
А мы, неблагодарные, все плачем, что нет чуда. Его и впрямь вокруг осталось маловато. Но посмотрите на Дилана – вот где «и творчество, и чудотворство», вот где подлинная магия. Прислушайтесь к голосу – как он, «категорически авокальный», до сих пор звучит так многослойно и богато, с такими насмешкой, тоской, мудростью, болью. И насколько, если вдуматься, просто и вечно то, что этот голос нам говорит. И как же все-таки нам повезло, что Дилан по-прежнему ходит по своему мистическому саду, как постаревший «мессия поневоле». Ходит и не разговаривает. Даже с Нобелевским комитетом.
О Тарантулах и тарантулидах вкратце
Предисловие переводчика к первому русскому изданию
И тарантул, ехидна, гадюка тоже не меняются…
– Томас Вулф
«Как же нудно становится писать для этих немногих избранных…» – решил однажды Глупоглаз. И написал нечто. О том, что получилось, спорили очень долго. Поток сознания? Механика автоматического письма? Черный юмор? Проза абсурда? Или поэзия? Сатира? Но на что?.. Это что угодно, только не «роман», как заявлено о жанре произведения на обложке довольно скромного «макмиллановского» издания 1971 года, – именно тогда это опубликовали, хотя написано оно было пятью годами раньше.
…Стихи, фразы, мысли, междометия, письма, сочиненные странными людьми странным людям по не менее странным поводам… А имена? Ужас… Жуткий трущобный жаргон… И язык какой-то корявый… Создавалось впечатление, что автор – «поэт-лауреат молодой Америки», по выражению газеты «Нью-Йорк Таймз» – разучился грамоте и начисто забыл, что на свете существует такая прекрасная вещь, как запятые, заменив их везде торопливо захлебывающимся союзом «и»… И вообще…
Но. Подумав немного, разобравшись в лихорадочных нагромождениях причастий, деепричастий, повторов и уже упомянутых «и», начинаешь догадываться, что, наверное, нелепые истории, то и дело приключающиеся с целым калейдоскопом персонажей, которые носят «говорящие» имена, не так уж и глупы… Что где-то – вроде бы – даже есть какой-то смысл. Или что-то типа смысла… Что это самое «и» не только не мешает восприятию, но, наоборот, непостижимым образом убеждает в обнаженной и напряженной искренности того, кто все это записывал… Что все это вполне вписывается в контекст общего литературного процесса, а именно – в ту главу учебника по истории зарубежной литературы, где говорится про «постмодернизм» (а туда, кажется, сейчас вообще все что угодно можно вписать) и где оный процесс не только не очень охаивается, как было принято раньше, а, напротив, весьма подробно описывается, определяется, вгоняется во всяческие рамки – без какой бы то ни было видимой пользы и для него самого, и для нас, – спасибо, хоть признается его относительная ценность для мировой литературы (как известно, самой прогрессивной мировой литературы в мире) … И что также, может быть, всё это – попросту говоря, один тотальный стеб, добродушный оттяг молодого, талантливого и уже вкусившего славы человека…
