– У меня в руках или в сей комнате?
– Того я не знаю, – солгал он, не мигая.
– Тот ваш безымянный, но наблюдательный господин – убеждён или возможно видел?
– Возможно-с, – потупил он глаза, кажется, лишь для того, чтобы я не заметил его улыбки.
Должно быть, я побагровел от гнева.
– И на этом основании ты пришёл меня обыскать?
– Я лишь посмел спросить… – он испугался не на шутку, но при этом ухитрился не растерять и своего чванства.
– Изволь дождаться, милейший, пока я выйду, и можешь продолжать свои лакейские дела.
Я не знал, что мне делать с навязанной находкой. Вернуть её лично в руки князя означало вызвать в нём враждебные чувства. Как я догадался, что она принадлежит ему? Только прочитав её. А какие же страницы я прочитал? На деле я не видел и трети почти бессвязных записей. Не видеть трети, а навлечь на себя вражды на всю целость? Выбросить, спрятать, подбросить? Досмотреть до конца – и уж после выбросить, спрятать, подбросить? Всё казалось дурным. Признаюсь, где-то на окраинах души появилась и мысль присвоить её, как сделал я с каменной скрижалью, но я быстро поборол сей позыв. Княжна Анна в чистоте своей могла единственная поверить в мою невиновность. Но отдать книгу ей, сопроводив пространным объяснением, выглядело бы странной попыткой найти повод к встрече, которой она сама, кажется, вовсе не искала.
Идеальной смотрелась комбинация, при которой подброшенная в комнату автору интриги книга по анонимному навету оказалась бы найдена князем. Но как в точности узнать, кто подбросил её мне? Этьен Голуа очевидно горел желанием избавиться от моего присутствия, ревнуя к находкам на болотах, таинственные ночные заговорщики тоже требовали покинуть дом. Что до Владимира Артамонова, то он мог, помимо той же цели, вдобавок иметь в мыслях скомпрометировать меня в глазах Анны. И хотя никаких преимуществ его перед остальными недоброжелателями не виделось, я почему-то стал думать на него, и это ускорило последующую развязку.
А стоит ли мне так уж беспокоиться об истинном провокаторе? Если мои враги объявились сами, не всё ли равно, кому из них подложить свинью? От мысли, что дурацкая тетрадь, весьма, может статься, ценная для князя, уже который месяц путешествует от одного недоброжелателя к другому, сопровождаемая моими мыслями, у меня сделалось хорошее настроение, и отужинал я с превеликим аппетитом.
Перед тем я всё же улучил момент, и татем проникнув в кабинет князя, оставил-таки его дневник посреди его необъятного стола. Сердце моё клокотало. Попавшийся мне навстречу мажордом ехидно вопросил меня, не заблудился ли я снова? Уразумел ли он из моего пространного рассказа о некоторых злоключениях Одиссея в логове Полифема, насколько коротко в тот миг он отстоял от того, чтобы навек лишиться своего единственного долгого языка?
9. Схватка
После ужина, за которым я издалека страстно ловил смущённые взгляды княжны Анны в попытке разгадать их смысл, и предпочитая, чтобы они значили более романтические порывы, нежели сигналы заговорщика, смог я улучить минуту и отозвать Владимира в курительную для важного разговора наедине. Волнуясь и стремясь не выказать этого явно, я возможно короче и решительнее изложил ему своё мнение о событиях.
Став невольным свидетелем разговора Артамонова с неким доверенным лицом в кабинете князя, я догадался о его планах. Он – наследник состояния, скрываемого от него Прозоровским. Уезжая за границу, Владимир, вероятно, подкупил одного или нескольких жильцов из числа иностранцев, чтобы они проделали за него грязную работу соглядатая и доносчика. Мудрое решение, ибо в случае поимки и тени обвинения не могло пасть на светлый образ художника. Эти люди, пользуясь доверием хозяина, обыскали приютивший их дом, и нашли веские, хотя и неполные документы, подтверждающие права. Кто-то из них дал знать Артамонову через некоего Россетти… При этих словах лицо горячо обвиняемого мной молодого человека вспыхнуло, и он схватился руками за голову. Всё выражало в нем отчаяние уличённого преступника, во всяком случае, так я видел это и, не подозревая об иных возможностях, заносчиво продолжал:
– Далее. Поняв, что князь может и дальше играть свою партию без вашего участия, и зная, что единственной наследницей является княжна Анна, вы решились на подлость: завладеть состоянием путём брака с его дочерью.
Владимир стоял бледный, в растерянности от потока моих обвинений. Какой-то равномерный гул притекал отовсюду. Не сразу я понял, что это каменные стены отражали его с трудом удерживаемый стон. Но, справившись с собой, он принялся тихо говорить, и тогда я почувствовал, что владеет им совсем иное чувство: сожаления и обречённой тревоги.
– Зачем, зачем, Алексей, вмешались вы не в своё дело? Пока что очевидно, что шпионили – вы, подслушивая чужой разговор чужих вам людей о чужом предмете, в чём сознались. Впрочем, ясно, княжна Анна… нет, не она, а лишь её красота вскружила вам голову, и вы теперь готовы на многое. Вам не стоило говорить мне всего того, что вы имели безумие высказать. Мало того, что нагромождение ваших слов суть чудовищная нелепость, нарушающая порой саму логику, гораздо хуже иное. Вы влезли в обстоятельства, которые вам неподвластны. Ужаснее – они не вполне подвластны и мне. И теперь, боюсь, никто не в силах отвратить грядущие события. – Он заходил по комнате, размахивая руками, что демонстрировало то ли злость, то ли отчаяние. – Ах, если бы вы только промолчали сегодня! Уехала бы княжна, убрались бы вы – всё могло пойти по-другому! – Он подбежал ко мне вплотную и пылко прошептал: – Знайте, что я не менее вашего озабочен спокойствием Анны Александровны, и поверьте, имею для того более прав. Она дорога мне не только жаром слепой похотливости, как вам! Теперь же – берегитесь! Я вынужден защищаться.
Он стиснул кулаки и стремительно бросился вон. Я долго ещё курил, ожидая – не вернётся ли он, и размышлял, не подвела ли меня и в самом деле моя запальчивость. Понимал ли я перед тем, как начать говорить, что дело может кончиться поединком? Безусловно, и твёрдо обещал себе не поддаваться никаким ответным оскорблениям Артамонова. Но почему-то я совершенно не допускал в мыслях художника в качестве стороны, могущей бросить вызов. В своих покоях обнаружил я на полу записку от Артамонова с требованием сатисфакции. Там же прилагалось описание места в трёх вёрстах от имения, по дороге, ведущей к Арачинским болотам. Сожалея уже о содеянном, отправил я своё согласие.
Нет, дуэли не страшился я, ибо стрелял превосходно, а вот в умениях художника сомневался не без оснований. Каллиграфическим почерком, тронутым дрожью негодования предлагал он стреляться назавтра без секундантов и обещал достать пару пистолетов. Своё необдуманное поведение я уже обзывал поспешностью, а вызов его расценил как чистое ребячество, картину, позу, о которой он уж тоже, вероятно, жалел. Увы, в деле этом слишком часто решает всё минутный гнев, но и под влиянием этого справедливо почитающимся смертным греха я застрелил бы противника с пятнадцати шагов в десяти испытаниях из десяти. Хотя гибель этого человека и приоткрывала мне один заветный путь, но допустить её не позволяла мне не только совесть. Отсутствие секундантов сделало приготовления похожими на дурной водевиль. Мы уговаривались о правилах в личной переписке, а мой дуэльный гарнитур остался с багажом и путешествовал в Одессу без пользы, посему Владимир, догадываясь о том, и взял на себя обузу обзавестись пистолетами. Мой злой язык приготовился зубоскалить на предмет всего происходящего, если бы глаза мои не убедились в чрезвычайной серьёзности намерений соперника. Я же, не держа на Артамонова в сущности никакого зла, признаюсь, ещё рассчитывал на мирный исход. Хоть практика не возбраняла таких дуэлей, но недостаток свидетелей совершенно сравнял бы наш поединок с убийством в глазах полиции и общества. А главное – Анны, которая была не из тех, кто позволяет решить за неё её выбор. Вдобавок, если жестокие законы против дуэлей ни разу не приводились в исполнение, то после нашего поединка убийцу ждала неминуемая каторга. Надо ли объяснять, что такое продолжение карьеры не входило в мои планы. Выстрел в воздух с моей стороны мог стать выходом лишь отчасти, ведь бессмысленно вверять собственную жизнь слепому случаю я так же не желал. Решение родилось мучительно: на случай крайнего упрямства Артамонова, если увижу зрачок дула его пистолета, я постановил первым прострелить ему ногу. Но кто мог знать, на каких крыльях неумолимый рок понесёт наши пули, посему, так или иначе, я посулил Прохору ещё один рубль, велев выпросить на конюшне экипаж, в котором нашлось бы место с удобствами разместить лежачего раненого.
