Но дни бежали, а корабль не приходил. Чёрный временами цвет бурлящего моря и доносившийся до меня по ночам грохот волн будили предчувствия, а свежие ветра пригоняли неприятные мысли о судьбах терпящих стихию и – покалеченные суда, моряки с которых рассказывали о небывалой буре на западе. Прохлада не радовала, волнение сменялось тревогой, я почти не работал, а часами вглядывался в горизонт на низкие набегавшие тучи, за неимением более приятных размышлений удивляясь практичности, с которой устроен пол моего патио – тёплый и сухой одинаково в любую погоду. Поверхность его, цвета тёмно-коричневого, совершенно гладкая, даже блестящая, как вощёный паркет; это весьма крепкий цемент, который употребляется в Греции и Италии для террас, покрывающих дома, несколько наклонных для стока воды, но представляющих прекрасную прогулку для хозяек-домоседок. Цемент этот делается из тёртого кирпича, особенно весьма старого, с некоторым количеством извести и с варёным маслом. Он бывает чрезвычайно прочен под проливными дождями и под солнцем; его даже употребляют в домах вместо паркета, такие же можно видеть и в нашей Академии художеств.
Произошло же всё неожиданно. Прохора я посылал дважды в день в гавань справляться о прибывших кораблях, но как-то раз сам завернул в порт. На рейде покачивался неряшливый с виду бриг. Потрёпанный штормом, худым видом своим напомнил он мне славный наш «Меркурий», вышедший победителем из сражения с двумя линейными кораблями турок. Но тут же воспоминаниям пришёл конец. На лодке, выплывшей из-за кормы, почудились мне знакомые силуэты.
С моей дистанции, конечно, немыслимо было разглядеть лица, одежды и даже фигуры, но страсть убедила меня в том, что Анна обернула в мою сторону свою головку, и я стремглав бросился к причалам. Жажда видеть её и страх равнодушного приёма заставляли сердце моё сжиматься от сладкого ужаса, а вчерашняя ещё мечта подвести к ней арабского скакуна и, церемонно стоя на колене, вручить ей повод казалась теперь апофеозом жеманства.
Мы только раскланялись, приехавшие чувствовали себя неловко. Поцеловав руку Анне и княгине и поклонившись остальным, я поспешил отдать распоряжения о багаже и лично сопроводил утомлённую процессию к давно ожидавшим их жилищам. Мы условились встретиться вечером. Глаза княжны оставались безмолвными, и я напрасно жаждал напитать свои надежды из их голубой глубины.
Будничность произошедшего обескуражила меня на все часы ожидания.
Ужин прошёл живо, хотя поначалу общество выглядело усталым с дороги. Всех, однако, воодушевляла твёрдая почва под ногами и, смею надеяться, лучшие вина здешней земли, о которых я позаботился загодя. Меню, также заранее составленное мною, Прохор сумел собрать точно к сроку. Но многие из свиты, как и сама княгиня, находились под тягостным впечатлением от недавнего убийства в Навплионе Иоанна Каподистрии. Наталья Александровна высказывала твёрдое убеждение, что провокаторами восстания выступили, как выразилась она, вечные наши улыбчивые соперники Англия и Франция, боявшиеся слишком откровенных симпатий президента к России. Помня, что несчастный граф – друг семьи Прозоровских, у которого они долго гостили в своём путешествии, я не стал возражать, хотя полагал развитие греческой междоусобицы делом, не подчиняющимся законам дипломатической арифметики, в котором разобраться непросто даже самому этому многострадальному народу. Влияние союзников на варварские законы кровной мести в Майне тоже казались мне надуманными, чему свидетельством наказание обоих убийц из противной партии, один из которых на месте пал жертвой разъярённой толпы, а второго выдал военному суду французский резидент барон Руан, в доме которого тот успел поначалу укрыться. Вообще же чрезмерное число победителей с неизбежностью рока низводит последних в состояние войны, зачастую жесточайшей, чем противостояние общему врагу, и теперь только внешняя воля великих держав могла привести Грецию к относительному умиротворению с воцарением нового короля.
Мне сообщили, что в Бейруте намерены пробыть они не более двух недель, много – трёх, в основном отдыхая от непростого морского путешествия, отнявшего все физические и душевные силы. После же целиком полагались на меня в роли чичероне. Живой лишь спор вызвал дальнейший маршрут, так что образовались две равновеликие партии. Первой, во главе с Ермолаевым, хотелось узреть Дамаск и, оставив там тех, кто не осилит дальнейшего пути наслаждаться сказочным его великолепием, пуститься далее в заманчивый почти мифический Багдад, но другие поскорее стремились в Иерусалим и Вифлеем. Обе стороны с жаром Аравийской пустыни приводили доводы, которые в условиях Европы могли иметь известную силу, но на Востоке выглядели смехотворно. Выбранный в судьи, я охотно разбил в пух и прах все аргументы и объявил собранию мою волю ехать вдоль моря сушей на юг, объяснив сие тем, что пути на карте и в жизни отличаются здесь даже от российских дорог. Это произвело благоприятное впечатление на усталых от бурь путников, но, кажется, не переубедило партизан Багдада. Это не Польша, султан побеждён и свято чтит Адрианопольский мир, чего же опасаться? Тогда я будто бы нехотя начал:
– Прибережная Палестина едва освобождена от Мехмет-бея Абу Набута, который, очевидно, домогался роли Джаззара и замышлял сделать из Яффы своё гнездо. Семейство шейхов Абу Гошей занимает Иудейские ущелья. Шейхи Амр владеют южными ущельями Палестинских гор и крепостью Халиль Рахманом. Шейхи Самхан являются главами конфедерации небольших племён, занимающих северные отрасли Иудейских гор. Набулус и вся Самария пребывают в открытом бунте, как только её шейхи из семейств Джерар, Токан, Беркауи и Абд эль-Хади забывают свои внутренние вражды или отлагают на время расчёт семейной мести. В низменной Галилее бродят заиорданские бедуины, сгоняя земледелие с плодородных долин в горы. Абдаллах-паша сам безнаказанно бунтует за стенами Акки, ведёт войну с горцами Набулуса и происками своими подстрекает к бунту жителей Дамаска. В Дамаске народонаселение умертвило своего пашу. Ливан ещё в омуте от междоусобий эмира Бешира с Джумблатами. Тараблюсский пашалык сомнительно повинуется преемникам бунтовщиков Мустафы Бербера и Али-бея. От Дамаска до Халеба, по всему прибережью пустыни, хлестают волны неугомонных бедуинов. Искендерун и Паяс признали наследственный деспотизм семейства Кючук Али. Какой-то ага владеет Антиохией. Племена ансариев не платят податей. В Джиср эш-Шогур, в Рихе и в других местностях Халебского пашалыка, в Белене, в ущельях Тавра – везде буйствуют наследственные беки или бродяги, которые, удальством захвативши однажды власть в свои руки, или торгуются с пашами, или воюют с ними. Кто-нибудь ещё желает ехать в Багдад?
Мерный плеск вина в долгом молчании стал покорным ответом. Я умышленно сгрудил все недавние события без каких-либо объяснений. Мне хотелось обрести вес своими познаниями и умение с шиком преподносить вещи, недоступные другим. Что мне, конечно, блестяще удалось, и барышни воззрели на меня с восхищением.
Но, кроме прочего, заранее отправил я просьбу Стефану подыскать в Иерусалиме несколько просторных квартир для зимовки паломников, он сообщал, что договорился о самых замечательных палатах, кои только присутствуют близ храма Воскресения. Иерусалим полагал я местом долгой стоянки, откуда предстояло нам, избирая удобные для передвижения дни, выбираться на Иордан и в Назарет, а также во множество ветхозаветных и новозаветных мест, коими столь богаты окрестности Святого Града.
