В ночь перед отъездом получил я ответ на мою записку, и вскоре в сгущавшихся жарких сумерках, не остужаемых морскими ветрами, уже крался переулками вышгорода, пока не набрёл на большую и многолюдную цирюльню, где можно легко затеряться. Один из служителей, услыхав оговорённые слова, без промедления проводил меня в отдельный угол, отгороженный ширмами от остальной залы, коя местами также была поделена на временные кабинеты, из чего сделал я вывод, что место это знаменательно обслуживанием переговоров, слишком чувствительных к посторонним ушам. В цирюльнях подслушивали редко, не как когда-то в кофейнях янычар, где плелись истинные и мнимые заговоры, но всё же несколько невидимых музыкантов играли унылый мотив, не отличавшийся утончённостью, но имевший цель не допустить и секунды тишины вокруг. В эпоху гонения янычар, когда кофейные дома частию были разрушены и закрыты, частию сделались постоянным местопребыванием шпионов, которые подслушивали все беседы и доносили иногда на самые невинные речи, эта строгая цензура заставила турок прибегнуть к цирюльням, и таким образом составилось в Стамбуле столько маленьких и тайных клубов, сколько было цирюлен.
Знакомый мне хранитель серальской библиотеки, сидя на подушках и пуская облака, уже поджидал меня, и первым делом поинтересовался, тщательно ли я наблюдал, чтобы за мною не следили. Я заверил его, что на сей раз секретность имелась полная, после чего тут же получил к губам лучший чубук Востока. Прошлые кошельки мои, кажется, пришлись ему по душе, и под тяжестью нового он охотно согласился говорить, приказав принести десерты на свой уже счёт.
Я вполне невинно заметил, что обе встречи наши как нарочно происходят перед моим отплытием, на что он похвалил, что разумной этой уловкой пользуются здесь самые опытные люди. После множества такого рода слов, кои даже самый предвзятый враг не мог бы поставить в вину никому из нас, я попросил снабдить меня на несколько часов книгой, название коей значилось в переданной им некогда записке Дашкова, на что он, нахмурившись, сказал, что сделает мне большое одолжение, оставив эту рукопись в хранилище самых опасных писаний. Я возразил, сказав, что владею способом безопасного чтения манускрипта.
Положенный мной на середину стола второй кошелёк остался без должного внимания.
– Зеркало? – спросил турок. – Я давал вам его.
Я кивнул, но поскольку тот продолжал молчать, принуждён был сказать, что знаю о судьбе казнённого его предшественника, на что собеседник мой вскинул брови, и я испугался, как бы он тотчас не сбежал, но он ответил, что предшественника его вовсе не казнили.
– Но Орлов говорил мне, что он лишился головы! – чуть не вскричал я.
– Он захворал и сошёл в могилу спустя полгода, – продолжал хранитель. – Болезнь его странна и страшна. Голова его покрывшись вначале смрадными пятнами тлена, вскоре совершенно почернела от сажи, так что в гроб клали голый череп. Я не прикасаюсь к книгам из той заветной комнаты. Никто не прикасается.
Мы долго молчали, кусок не лез мне в горло. Он пристально смотрел на меня, словно пытаясь проникнуть в мои мысли, которых я теперь не собирался скрывать.
– Люди, которые копировали эту книгу, живы и прекрасно чувствуют себя по сей день. Откуда вам известно, что прежний хранитель умер от чтения той самой рукописи, а не от другой? Или от яда, который подсыпали ему по иному делу?
– А откуда известно вам, что люди копировали нечто в библиотеке? А если и копировали, то не другую ли книгу?
– Я не могу утверждать сего с научной определённостью, но множественные признаки указывают на то не без оснований.
– Может, они оставили записку и зеркало, дабы сбить с толку тех, кто пойдёт следом?
Полагая это чрезмерно коварным для прямого и нелицеприятного Дашкова, я так и сказал, на что он ответил, что исполнители приказа редко знают, какова цель их действий. Дашков мог действовать слепо – точно исполняя чьи-то подробные инструкции и до сей поры пребывать в убеждённости, что… – тут он помедлил; глаза его то опускались на стол, то поднимались к моим, а потом он с брезгливой решительностью переложил кошелёк в свой карман, – подложенные ими в рукопись листы совершенно безопасны!
– Подложенные листы? – едва не вскричал я.
– Они подложили шесть листов, и тот, кто прочитает их с зеркалом – умрёт в муках, – закончил он. Поднятая ладонь его предрешила мой вопрос. – Первое известно из описи. Второе моя догадка. Знаете, что есть эта книга?
– Сочинение Митридата?
– Совокупность отдельных листов, частично на неизвестных языках, а частично состоящая из магических сочетаний известных знаков. Она не переплетена, но количество этих листов известно точно. Опись, делавшаяся прежним хранителем вскоре после отбытия визитёров, отличается от прошлой на шесть листов, и объяснить это он не сумел, после чего, как видно, принялся исследовать дело подробно. Сие его и сгубило. Впрочем, оставляю вам выбор, верить моим рассуждениям, кои осмысливал я не один год, или пренебречь ими. А теперь прощайте, и не обращайтесь ко мне более за сим вопросом. Власть моя над той частью хранилища близится к концу.
Словно давая время одуматься, тихие ветра толкали меня по Архипелагу от острова к острову в неведомое будущее.
Десятка два вполне безопасных листков «Одесского Вестника», пожертвованные мне в посольстве, должны были развлечь меня в пути новыми и старыми вестями с родины. Первый же принёс мне разочарование и боль, сменившуюся страхом. Я с трудом мог заставить себя перечитать несколько главных строк длинного некролога, уведомлявших о том, что градоначальник Керчь-Еникальский Иван Алексеевич Стемпковский, скончался скоропостижно в декабре минувшего года от чахотки и похоронен в часовне на вершине горы Митридат, где раскопанная им Пантикапея. Ужас заставил меня метаться по тесной палубе как в клетке, стоило мне осознать, что был он лишь сорока трёх лет. Выходило, что пытался спасти я от смерти – не напрасно провидя это – почившего уже человека.
А знал ли о судьбе несчастного Стемпковского Себастьяни, когда я торговался с ним? Если нет, то по вскрытию сего факта справедливо обвинит он меня в грязном обмане. Если да, то всё одно – обвинит, притворившись недостаточно осведомлённым в момент сделки. Кстати, почему на моё предложение написать сопроводительное письмо к Ивану Алексеевичу ответил он насмешливым отказом? Знал, наверняка знал, не мог не знать, ведь Стемпковский – персона не последняя. Но тогда почему пошёл на сделку? И теперь я тоже мог не сомневаться: встречи с ним мне лучше избегать, слишком неопределённым может стать её итог.
Всё запуталось донельзя: то, что видел я исходом, оказалось лишь полустанком на пути жизни. На Родосе сделал я остановку, налево была Яффа, прямо – Египет. Мне требовался совет, и никто, кроме доброго друга Серапиона, не мог утишить моих волнений.
15. Лавра
– Вы так скоро покинули меня, что я испугался, не обидел ли чем вас? – первым делом поинтересовался он ещё издали.
– И оказались недалёки от истины, – с радостью обнял я его троекратно, – впрочем, я хотел лишь расспросить одного человека в Каире и тотчас вернуться к вам, да судьба распорядилась иначе.
