Дожил! Ладно Беранже, но теперь и Прохор без двойного смысла в своих речах не обходился. Я с каким-то благоговением принял протянутую мне драгоценную рукопись «Silentum…» словно взял своё будущее наконец в свои руки, за миг до того готовые схватиться за голову. И секретарь мой, лукаво улыбавшийся, кажется, догадывался о настоящей этой для меня ценности.
– А вся библиотека мне не по зубам-с – охраны дюже много, – сетовал он. – Там уж недели три работа кипит днём и ночью-с, и сам Себастьяни лично ходит присматривать. А возят всё на разных кораблях, понемногу, на один-два пробрался, пять с полтиной истратил на матросню, а всё выследить трудно-с!
– А что ты в Лавре пытался присвоить? – неожиданно для него спросил я.
– А кодекс ангелов, – без запинки отвечал он. – Да не себе присвоить, а вам, то есть, Обществу вашему. Да и то ладно, что немцам не достался. Приятель-то ваш спохватился, и отобрал-с.
– Почему ты его называешь кодексом ангелов?
– Не я – немцы его искали, вот я и подумал, что важная, должно, вещь…
Выдав ему немедленно два золотых, я велел отложить книжную охоту, потребовав готовить побег Артамонова. Поначалу на лице Прохора застыл немой вопрос, зачем это нужно, но он оставил его при себе, удовольствовавшись выданной мной наградой, и поведал, что место, где держат художника, дурно, так что долго там он не протянет, и, как натура нервическая, сдохнет от скуки. Тут же принялся развивать он идею, что египетские фрески взялись от того, что художников запирали внутри пирамид, и те от нечего делать тешили своё тщеславие будущими шедеврами. Мне стоило труда прервать его нелепые рассуждения.
– Тебе задача, пока я буду с Карно по душам беседовать: разведай обстановку, как лучше его освободить. Попробуй передать ему записку, а лучше на словах, мол, пусть держит язык за зубами, особенно про находки князя. На всё про всё тебе неделя, четыре соверена и три шкалика с раствором Либиха.
– Красок бы ему принесть, да много не надо, там натура одна, чёрная.
– Вот бери её и рисуй, где мой любимый француз обосновался.
Вёрстах в сорока вверх по Нилу вёл тот новые раскопки. Барка одолела эту дистанцию за непостижимые два дня и три ночи против течения, ветра и умения гребцов подгадывать ночлег к большому селению, где, если изредка выпадет такой случай, по контракту должны были получать они свежего мяса.
Подымаясь на берег, я заметил несколько полуобтёсанных гранитных камней и остатки древнего крыльца. Я увидел на самой первой скале колоссальную рельефную картину самого древнего Египетского стиля, изображающую две женские фигуры в покрывалах, стоящие перед Анубисом. С трудом я мог разобрать кое-что из начертания двух фараонических имён. За этою скалою открылась мне гробовая пещера с отличными героическими рельефами, легко забелёнными; тут я мог разобрать имя Фараона Рамзеса IV. Издалека мне почудилось какое-то движение там, наверху, и это развеяло последние сомнения, идти ли туда.
Целый ряд пещер открылся мне в полувысоте горы. Достигнув её, я увидел обширные и живописные каменоломни. Сознавая, что местность сию могу я более никогда не посетить, я решился осмотреть здешние примечательности, тем паче что Жан-Луи вполне мог обретаться в одной из пещер. Сопровождавшие меня арабы запалили факелы, потому как свет не проникал дальше комнаты, имевшей пятнадцать шагов в поперечнике. Пещера, в которую я вошёл, настоящий спэос, столь же совершенный, как и в Бенигассане или в Элетие; все стены были покрыты изящными рельефами, видимыми только на правой от входа стене, остальные были замазаны штукатуркой, снятие которой покажет ещё лучше сбережённые картины. Те, которые видны, представляли земледельческие сцены; стада пасутся и резвятся по лугам; волы орут землю; ослы бредут навьюченные хлебом и плодами; всё это обрисовано и раскрашено очень живо. В средней стене я обнаружил закруглённый ниш, поддерживаемый двумя колоннами по бокам; они, вероятно, принадлежали к греческой эпохе, потому что капители колонн украшены аканфовыми листьями, а не лотосовыми и пальмовыми. Тут же находился погребальный колодезь.
К этой комнате прилегала другая, также с погребальным колодезем, но под особым сводом. Во втором спэосе человеческие фигуры были представлены в полроста; в нише другой комнаты стояли две статуи, но уже обезображенные; на дверном проспекте этой комнаты я нашёл два начертания имён фараонов, которые находятся также в таблице Абидосской и принадлежат XV династии; под ними видно воинственное изображение фараона, немного менее чем в натуральный рост. В третьем спэосе, который заключал три комнаты, рельефы были подобны уже встреченным во втором; направо от входа виден род фальшивой двери, где стена состоит из иероглифических надписей, разделённых на полосы. На большой стене, направо, находилась целая иероглифическая таблица, разделённая на множество полос и очень хорошо сохранившаяся, – вероятно, объяснение рельефных изображений, находящихся по сторонам.
Весь осмотр занял у меня не менее получаса, факелы, не имея питания, вздрагивали последними языками, и мы поспешили прочь из лабиринта. Карно нигде не было, до вечера оставалось всего ничего, но я с удовлетворением понял, что француз всё ещё находился на ложном пути. От входа увидел я фигуру, спускавшуюся в лагерь, и узнал её без труда. Мне ничего не оставалось, как двинуться следом.
– Явились, – Карно не повернулся на мои шаги, – прямо скучно без вас. Какие слухи притащили из Константинополя?
Я откинул полог так, что край его оторвался. Недовольный тем, что эффект моего появления оказался начисто потерян, я сообщил, что его библиотека уже не первая в Египте, но Карно только усмехнулся:
– Тем паче, что моя уже и без того – ваша, вернее, вашего проныры-слуги. Что ещё?
– И слышал я, что вы опять в долгах, – сварливо прибавил я.
– Опять? Вы с ума сошли, Рытин. Разве я когда-то жил по средствам?
– Вы не открыли мне по сию пору главного, – сказал я. – Именно – что вы здесь ищете? Или, спрошу точнее – кого?
– Исполинов, – ответил он неожиданно просто, но по хрипоте в голосе я мог сделать вывод, что признание далось ему непросто. – Раз уж вы сами раскопали без лопаты. Довольны вы теперь?
– Почему же не открыли сразу?
– А вы бы открыли? Разве мы, учёные, не пытаемся скрыть друг от друга свои поиски в надежде обрести славу приоритета?
Я сознавал, что с уст моих сейчас сорвётся глупость, но поделать уже ничего не мог.
– Но речь уже не о славе, а о жизнях многих людей!
Выражение его изменилось с пренебрежительного до презрительного.
– Вам-то, сударь, важна разве чужая жизнь без личной славы? Без того, что вы можете швырнуть презренному свету или положить к ногам любимой, – бросил он как перчатку.
Я вспыхнул. Он и теперь, ещё лучше чем раньше, казалось, ведал мои мысли, тайные порой для меня самого.
– Я не позволю вам играть моими чувствами!
– Полно вам. Вы это уже говорили. Я не чувствами играю, а помыслами. Значит, угадал? Что ж, это нетрудно, я сам не стариком сразу родился, и порывы ваши мне прозрачны.
