– Он же настоятельно отсоветовал мне задерживаться в Константинополе. Не скрою, я имел порыв показать ему копию скрижали, ведь он определённо что-то знал, но после решил не менять первоначального своего решения и отплыл в Одессу. После я узнал, что вы провели меня – Анна не собиралась в Царьград, но тем лучше, ибо отсутствие добрых чувств моих к вам только помогало свершать намеченное: отобрать у вас Анну, а у князя имение. Она ничего не теряла, кроме отца, которого мне надобно было поскорее свести в могилу почётным образом. Я не испытываю к нему с некоторых пор никаких сердечных чувств, и не знаю, какая из двух большей причиной отвержения моего бывшего благодетеля: предательство завещания моего отца или уверение не выдать дочь за художника. Кто-то использует мышьяк, я же для сходной цели вёз ему за пазухой камень. Согласитесь, Рытин, я имел непростую задачу – убедить его в безопасности медленного убийцы и заставить работать со скрижалью, ведь он провидел за ней что-то дурное.
– Лжёте, Артамонов! Вы знали, что ваша поделка не может причинить вреда, ведь сами сделали её и остались живы.
– Мой камень, то есть ваш – да, он безвреден, но у кого-то в России был ваш оригинал. Я полагал испробовать сначала копию, чтобы успокоить его сомнения, а тем временем расследовать, где тот, с которого вы сделали верный рисунок. Первым делом я посетил некоего Бларамберга – директора музея древностей. Он был плох, но с радостью принял мои подношения – несколько византийских безделушек, коими полон Царьград. Скрижаль заинтересовала его чрезвычайно, и он выпросил её на неделю. Мне жаль старика, но ему так и эдак оставалось недолго – тяжёлый недуг правил его к могиле, я с трудом удерживал свои руки, чтобы не закрываться от его кашля. И пробыл в Одессе два месяца, вместо недели, наблюдая за его поисками и – концом. К Прозоровскому прибыл я под Рождество. – Артамонов сам закашлялся.
– Промочите горло, и кончайте поскорее.
Он подобрал брошенную флягу и сделал несколько жадных глотков.
– Это не амонтильядо, – заключил он.
– Все меня обманывают! – всплеснул я руками.
– Слушайте дальше. Князь много работал с моим камнем – безо всякого вреда для себя. Раз я отправился к Ведуну, зная, что настоящую скрижаль показывали ему. Он лишь взглянул на неё, и расхохотался злым и беспощадным смехом. Крепкий старик, он попытался отобрать у меня реликвию, но я вырвал её и бежал. Вернув князю камень на стол, где он лежал обычно все эти недели, я увидел письмо Анне, которое не мог не прочесть. Радость моя не знала границ: в нём Прозоровский прямо обличал вас в интригах, краже камня и производстве фальшивок с неведомой целью. Он требовал скорейшего возвращения домой.
«Теперь ясно, какого сорта письмо так встревожило княжну Анну, что она обвинила меня во всех преступлениях, – подумал я. – И что досадно более всего, обвинила не только справедливо, но и на основании истинных выводов своего отца».
– В поисках оригинала я вспомнил рассказ Титова о ваших с Муравьёвым скабрёзных похождениях. Уже поздней весной отправился я в Петербург.
– Сколько раз заявлялись вы к Муравьёву?
– Единожды! Он сделал вид, что не понимает, но актёр из него…
– Молчите! Вы показали ему подделку?
– О, нет, она всё время оставалась у Прозоровского. Её я изъял окончательно перед тем, как снова тайно отплыть в Константинополь, и как узнал после, разминулись мы с Анной лишь днями. Там отдал я камень Россетти в обмен на обещание оставить меня. Но, как видно, обещания их стоят недорого.
– Фальшивый камень обменяли вы на фальшивое обещание, – саркастически подбил счёты я. – Обратимся к началу. Почему не сказали вы мне о ваших встречах с князем Гагариным в Риме?
– Я и сам только здесь осознал, какой важности они были. Некогда в Риме служил послом Андрей Яковлевич Италинский, сам любитель древностей, знаток восточных языков и член многих археологических обществ. Личность таинственная, он собрал вокруг себя целый пантеон художников, ходили слухи, что правительство обязало его установить надзор за пенсионерами от Академии… Его многие недолюбливали, Кипренский рассказывал мне о его грубости, что он-де вмешивался в дела искусства, пытался править художниками как чиновниками…
– Они были нужны ему для копирования старинных манускриптов, ведь так? – прервал я.
– Полагаю, да, а остальное лишь завеса, но я не застал его, он умер до моего приезда. По углам шептались, что он обладал древней книгой с неким заклинанием, позволявшим продлять или укорачивать годы. Впрочем, это лишь от того, что почил он глубоким стариком, отсюда же, полагаю, и вся его сварливость.
– Почему же шептались, а не говорили вслух?
– Одни опасались его негласного наследника, другие, представьте, видели в нём едва ли не графа Сен-Жермена, который по-настоящему и не умирает, а только делает вид… ведь старец оставался деятельным до самого конца. Знаниями он владел, казалось, всеми: несметное множество языков, медицина, геология, химия… а уж история! Погребли его в Ливорно, в герцогстве Тосканском, якобы для соблюдения православных обрядов, на греческом кладбище, да только не обошлось без кривотолков, мол, поступили так, дабы путешествие тела сделало невозможным его открытые похороны, да и прибыть туда для прощания мало кто смог… К его помощи многие – русские и иностранцы – прибегали в спорах, кои невозможно доверить суду, и я не слышал, чтобы вердикт его не признавали за истину. Влияние его превосходило воображение. Рассказывают, что один монах Зурла поднёс через нашу миссию в Риме императору Александру подробную карту России на итальянском языке. Через министерство дано приказание Италийскому выхлопотать у папского правительства монаху какое-нибудь повышение. Одного его слова было довольно, чтобы простого монаха облечь в Римскую багряницу. Кардинал Зурла сделался впоследствии известен учёными своими трудами. Вдобавок, ещё штрих: обширную библиотеку свою Андрей Яковлевич завещал посольству, что породило вопрос, а принадлежала ли она ему как частному лицу, или он лишь хранитель её?
Я отпустил верёвку, теперь он мог бы, постаравшись, ухватить её в прыжке.
– Наследовавший ему в посольстве князь Гагарин, напротив, славился мягкостью и заботой о вашей гильдии, но копии вы всё же продолжали делать.
– Да, и сам я изготовил несколько, ни о чём не подозревая, – отвечал Артамонов уже охотнее. – Впрочем, к тому времени художники стали покладистее, и почитали за честь оказать услугу тому, кто не жалел для них доброго словца. Впрочем, как говорят, мягко стелет, да жёстко спать… Копировали не только манускрипты, конечно. Эпиграфы на древних храмах Европы, Азии и Египта… то, что невозможно было увезти или выломать.
– Сына его вы встречали?
– Григория Григорьевича, художника? Дважды. Он, кажется, и возглавлял мастерскую переписчиков. Служил архивариусом в Париже, потом в Риме, имел доступ к огромным старым хранилищам наших посольств, отчётам путешественников… собирался наладить такое же дело в Константинополе.
– Что чертили – вы сами? – повелительно крикнул я в жерло каменного мешка.
