Весной 1834 я отрядил Прохора в Бейрут с наказом завершить там дела и перевезти находки частью в Константинополь, частью в Дамьят. Он вернулся всклокоченный и поведал о восстании в Палестине и осаде Иерусалима, и мысль о зыбкости здешнего мира повергла меня в печаль на долгие дни.
По счастью, одно оставалось прочным: нить, соединявшая меня с княжной Анной. Я регулярно получал письма от своей возлюбленной. Писала она раз примерно в месяц, но оказии доставляли мне их то два кряду, то надолго оставался я без вестей от неё. Все они дышали благополучием. Её спокойствие приписывал я немалым своим здесь стараниям. И отвечал ей двумя посланиями на одно. Меня не потревожило, а даже и успокоило известие, что князь Александр Николаевич вернулся к себе в имение.
К лету мы уже готовились к спуску воды через канал, прорытый в узком перешейке, и я не находил места от предвкушения главных находок. Но то одно, то другое обстоятельство задерживало обнажение дна. Невзирая на засуху, вода просачивалась отовсюду, и толстый слой сочного ила топил черпалки, которыми мы пытались очистить дно. Уже отчаявшийся, я искал способов заказать машину из Англии, но тут Прохор придумал, как нам избавиться от напасти. Двадцать пять рублей просил он на дело и себе в награду. Едва получив желаемое, он пустил по деревням слух, а уже наутро меня разбудил скрип полуразваленной арбы. Не успел я вылезти из шатра, чтобы узнать, почему пропустили к месту двух худосочных крестьян, как десятки повозок появились со всех сторон. Менее чем в две недели весь жирный ил не только оказался вывезен на окрестные поля, но и, кажется, несколько обогатил моего секретаря, хотя по душевной доброте и склонности к благотворительности взимал он самую умеренную плату. Поначалу я хотел организовать процеживание ила и кармана моего помощника, но после махнул рукой: интересующее меня находилось глубже. Не менее элегантно Прохор решил и другие задачки, но всё же проволочки заставили отложить раскопки до конца августа.
К тому времени отзывы о моих трудах из Академий, обогнув обитаемые земли, вернулись в Египет множеством неожиданных почитателей и учеников. Я немало времени тратил на лекции, которые вполне льстили моему тщеславию, и не менее того – на дорогу до раскопов, потому что мазанка моя, поставленная в безопасном отдалении, превратилась в подобие салона, а окрестная пустыня стала аудиторией с природной декорацией, где подолгу мог бродить я с каким-нибудь заезжим египтологом, несколько запоздалым в своём интересе для переменчивой моды Европы. Не менее интриговала всех и таинственность наших дел, впрочем, никто не осмеливался без спроса совать в них нос. Слухи о сильной поддержке, умело распускаемые Прохором, и память о недавнем действительном разгроме части наших врагов, создали нам определённого сорта славу. Я беззастенчиво пользовался авторитетом в академических кругах и язвительно отвечал на мнения критиков, особенно тех, в ком чувствовал силу правды и открывавшийся талант – навязывал своё мнение не столько аргументами, сколько жизнью в каменной и пергаментной сокровищнице. Само многолетнее обитание на Востоке служило доказательством моей правоты сильнее фактов, придавало силу моим гипотезам лучше находок, коих зачастую недоставало. Время от времени снабжали мы коллекции Мегемета Али старинными диковинами, оставляя себе только снятые с них копии эпиграфов, и тем, кажется, заслужили его благожелательность, вкупе с обязательством взять на полное содержание наших бедуинов.
Озеро меж тем развлекало нас охотой. Я постановил себе во что бы то ни стало добыть розового фламинго, но за всё время мне так и не удалось подстрелить ни одного. Коварные птицы тянулись над водой длинными вереницами, в пятистах шагах от наших лодок, и ни одна из них не попалась нам под ружьё. Впрочем, утки, черныши и полевые чирки служили нам неплохим утешением.
Долгожданный покой, полученный мною спустя три года тревог и опасностей, понимал я как дар тайного общества или его противников. Кажется, тогда мне было всё равно. Я не желал рассуждать, как далеко заступил за черту зла. Я часто вспоминал наше дружеское прощание с Артамоновым, и не мог удерживать плотоядной улыбки. Опасался ли я его визита в Петербург? Пожалуй, не слишком, ибо позаботился о том, чтобы словно невзначай опорочить его поведение в глазах Анны. И для того мне не пришлось изобретать лжи, хватало и правды, которую подбирал я умело, как истинный учёный, доказывающий свою теорию. Да и ему не забыл напомнить, как велика власть тайного ордена в столицах, ибо оттуда и проистекают их приказы. Что ж, как никто иной, соперник мой на руку княжны Анны помог мне в обретении этой вожделенной руки. Без него не справился бы я с заданием Орлова, без Орлова будущность моя оставалась бы в руках недругов. Но не князь ли Голицын стал тайным моим благожелателем?
Я давно разгадал шифр Себастьяни, открывший мне мерзкую истину, но не спешил слать отчёта Орлову. Почему? Тут и сам я не мог ответить. Пусть небольшая, но власть над всесильными мира сего даёт нам особенные силы, те, которые позволяли мне не держать в голове мыслей об Отчизне, куда стремилась моя душа, а оставаться в краях не шибко гостеприимных. Мало мне казалось уже и кафедры Кёлера, да и должностью товарища министра, равного Дашкову, или второго лица в Синоде, как у друга моего (но и соперника же) Муравьёва не мог удовлетворить я своё тщеславие, ибо прошёл путь куда больший их, не единожды оказываясь на волосок от гибели. В руках моих уже сошлись нити древнего заговора, и не хватало одной лишь, чтобы сплести из них тугой узел. А коли отправлюсь в Петербург, не кончив дела, отдам им последний ключ, то получу ли что-то взамен? О, нет, я нуждался в козырном тузе, чтобы загибать углы. Я хотел продолжать игру в кошки-мышки, без оснований видя себя хищником – и теперь словно бы затаился в засаде, ожидая их движения. В том, что грядёт оно, я не сомневался.
Но ради этого жертвовал я главным.
18. Норов
Прохор откинул льняной полог, заменявший мне дверь, и наполовину шёпотом торжественно объявил:
– Тот, кого вы ждёте… Он здесь.
Я отворил жалюзи окна. В четверти версты, свернув на холме с тропы, в нашу сторону медленно спускался небольшой караван. Я прицелил трубу, и в круге фиолетовой каймой очертилось лицо посланника. Словно не решаясь пересечь невидимую границу, процессия встала, не дойдя до нас третью часть пути. Тот самый человек, спешившись при помощи своих провожатых, отделился от остальных и неторопливо заковылял ко мне. Теперь я без труда опознал бы его и простым глазом, хоть мы никогда прежде не виделись. Я поблагодарил Прохора за бдительность (он плюнул на песок) и поспешил встать навстречу путешественнику, успев сделать два десятка шагов, прежде чем мы крепко обнялись.
– Рад видеть вас в добром здравии, господин Рытин, – приветствовал он меня на родном языке. – Я назвал ваше имя вёрст за двести от сих мест, и оно одно привело меня сюда безошибочно.
– Слава о ваших похождениях в Нубии шествует впереди вас, Авраам Сергеевич, – в свой черед отвечал я.
– Это потому только, что немощное тело моё не поспевает и за самыми ленивыми слухами, – довольный, он показал на свой протез, заменявший ему ногу, потерянную при Бородино, за что арабы уважительно прозвали его отцом деревяшки.
