Лешка сорвал акциз и отвинтил пробку.
– На дорожку вам не помешает, Юрий Михайлович…
Шнурок сглотнул слюну:
– Давай по-быстрому. По одной – и я поеду. Я своей Люське заказал ванну подготовить… Тара у тебя есть?
– Тара на месте. – Лешка достал из тумбочки два гранёных стакана. – Вам как налить, полстакана?
Ассистент Шнурков метнул на Лешку негодующий взгляд, но ничего не ответил, наблюдая, как светлая жидкость цедится сквозь дозатор. Уровень перешёл половину и приближался к верхнему краю.
– Я один стаканчик выпью – и на автобус. – Шнурок вновь сглотнул слюну. – Чем загрызть?
Лешка поспешно выложил на стол помидоры. Себе Лешка налил полстакана.
– Ну, будем! – провозгласил Шнурок, в три глотка опорожнил посуду и заел помидором. Глянул на часы. – Ого, как время скачет! У тебя, Алексей, только помидоры на закусь?
Лешка поёжился, но, подумав, что в такой ситуации скупиться нельзя, из глубины тумбочки извлёк кусок сала и полбатона хлеба.
– Ну вот! – облегчённо вздохнул Юрий Михайлович, – под это можно и по второй вздрогнуть… – Ещё какой-нибудь автобус идёт на город?
– Через полчаса из Павлова пойдёт.
– Припозднюсь я немного. Люська, конечно, пи… поругает, как ты думаешь, Алексей?
Суров пожал печами. Он ещё надеялся, что Шнурок уберётся скоро и не помешает его свиданию со студенткой.
– Вот поеду домой, погреюсь в ванне, полевую грязь смою. – Юрий Михайлович мечтательно прищурил глаза, расстегнул пиджак и попытался откинуться на спинку, забыв, что сидит на табурете. Чудом удержавшись от падения, произнёс совершенно не печатную фразу. Глянул подозрительно на Сурова, который замер с ножом в руке, рявкнул:
– Чего ждёшь? Режь сало!
Лешка смиренно склонился над столом, аккуратно отделяя ломтики. Шнурок подобрел:
– Вот смотрю я на тебя, Лёша, и зависть меня берет. Молодой ты! Небось, здесь уже с какой-нибудь пацанкой контакт поимел? А?
Сурков криво усмехнулся. Не пронюхал ли Михалыч про Таньку?
– Юрий Михайлович, стаканчик пододвиньте.
Наливая Суров наблюдает за Шнурком, а тот – за процессом. Стакан полон до верху. Себе Суров наливает меньше половины стакана.
– Ну, поехали! – Шнурок выпивает до дна, занюхивает ломтиком хлеба. Ухватывает ломтик сала. Жуёт молча. Лицо его заметно покраснело, глаза блестят влагой.
– Это хорошо, Лёша, что пьёшь ты умеренно. Водка, она… Сам знаешь… Если нормы не придерживаться… Я, вот, свою норму знаю!
Лешка наблюдает, как ассистент, чертыхаясь, пытается стряхнуть мякоть помидора со своего пиджака.
– Вот угораздило! – бурчит Шнурок, – От Люськи будет полный… разгон.
Лешка, глянув на часы, пытается изменить ситуацию:
– Юрий Михайлович, а как там ванна? Не остынет?
– Ты, завлаб, не остри! Молод ещё преподавателю советы давать… Сколько до автобуса?
– Минут двадцать…
– Тогда давай на посошок… И всё. Точка…
– Хватит? – спрашивает Лешка, налив стакан Шнурка до половины. – Вас в автобусе может развезти…
– Кого развезти? Меня, что ли? Меня – никогда … водка не брала! Наливай! Давай третий тост «за любовь». Офицеры пьют стоя!..
Михайлович пытается встать, но это ему не удаётся, водка выплёскивается ему на брюки.
– А ну, салага, долей! За любовь только по полной… Тебя, впрочем, это не касается…
Лешка себе не наливает.
Шнурок делает глоток с усилием, второй… Водка льётся у него изо рта на рубашку, лицо становится пунцовым. Голубые глаза-шарики страдальчески таращатся, стакан валится из рук.
«Эге, дело плохо!» Лешка выбегает из-за стола, подхватывает Шнурка, волочёт к двери.
– Меня… куда? Меня на койку… Я тебе, Суров, приказываю.
Лешка волоком перетаскивает ассистента через порог, тащит к сарайчику, где хранится инвентарь, накидано сено. На это сено он и укладывает своего начальника по командировке.
Сев на топчан, Лешка некоторое время думает, подперев ладонями узкое горбоносое лицо. На столе перед ним огрызки помидор, куски хлеба, лужа разлитой водки. Всё это надо убрать до прихода Тани. Он включает освещение – одинокую лампочку без абажура, свисающую над столом.
Утром Лешка делает что-то похожее на зарядку и выходит во двор за сарайчик по мелким надобностям. Из сарайчика доносится храп Юрия Михайловича Шнуркова. Жив-здоров, значит, начальник. Пусть спит, до завтрака ещё есть время.
В домике Лешка одевается, достаёт из тумбочки бутылку. В бутылке немного жидкости, не более стакана. Он опять прячет бутылку в тумбочку. Вчера Таня пить водку отказалась. Но во всём остальном была согласна. В том числе, что отношения их не предполагают чего-то серьёзного в будущем. В общем, расстались после пары часов общения вполне довольные друг другом.
Лешка завалился на топчан в ожидании завтрака, прикидывая место и время дальнейших встреч с Татьяной.
Дверь домика с треском отворилась настежь, и появился ассистент Шнурков. Вид его был далеко не джентльменский. Во всклокоченных волосах торчали стебли сена, на лацканах и полах пиджака красовалось вчерашнее меню, брюки до колен и туфли в засохшей грязи.
– Лёша! – слова еле протискивались сквозь стиснутые зубы Шнурка. – Лёша! Ради Бога, полстаканчика…
Шнурок держался за лутку двери, его качало во все стороны.
– Михалыч, держись! – достав бутылку, Лешка вылил содержимое в стакан и поднёс Шнурку.
Дрожащей рукой Шнурок принял стакан, поднёс ко рту – стакан стучал о зубы. Выпил.
– До койки… Помоги мне, Лёш!
Грузно упав на топчан, Шнурок поджал ноги и попытался накрыться полой пиджака.
– Группу… Выведи. на работу.
– Ладно, Михалыч. Отдыхай.
«В своей норме!» – усмехнулся Суров и вышел из домика, прикрыв дверь. Студенческий лагерь ожил. Гремели алюминиевые умывальники, стучали ложки по тарелкам в палатке пункта питания, пробегали опоздавшие… Впереди был ещё один день борьбы студотряда за урожай!
«Облом»
С Николаем Ивановичем Эля познакомилась на весеннем вернисаже городских художников. Она стояла перед намалёванными на листе фанеры ломаными фигурами, пытаясь сопоставить нарисованное с названием картины. Остановившийся рядом темноволосый, невысокого роста, лысоватый мужчина засматривался скорее на неё, чем на продукт местного абстракциониста.
– Это ваша работа? – спросила, обернувшись к мужчине, Эля. – Вы ведь художник?
– Я художник, но традиционалист. Мои работы вон там, и он показал на несколько небольших полотен, изображавших уголки города, написанные размашисто и красочно.
