Не заплакала она тогда, слова не сказала, а собрала свой узел с матрасом да новым пиджаком, купленным с первой получки на стройке, да и спрыгнула на всём ходу здесь. Покатилась по насыпи, что куда. А самой всё равно, пропади оно пропадом.
Ничего, поднялась. Коленки сбила, щёку всю ссадила. Кровь шла дюже сперва. Ещё парню, с которым вместе выбирались после того, как их эшелон разбомбили, рукой помахала. Он дальше поехал. Не видала того парня после никогда, ему год призываться подошёл, видно, сгинул на фронте. О муже потом уж бумажку переслали, что пропал без вести…
Бабка долго не может уснуть, её томит чувство какой-то тревоги. Она прислушивается к тишине, и та кажется ей необычной. Она, правда, тут же вспоминает, что Вера уехала, а молодые, живущие в комнате за стенкой, как всегда в субботу, ушли в гости к тёще, и не слышно ни музыки, ни перебранки, ни плача трёхлетнего Димки.
Наконец бабка задремала. Сколько она проспала, не поняла, но проснулась от явственно услышанных слов, так памятных ей с военного времени: «От Советского Информбюро…»
Бабка опустила с кровати ноги в шерстяных носках своей вязки, нащупала бурки и надела их. Замерла, прислушиваясь, и опять откуда-то издалека голос, знакомый с тех давних лет, торжественно и грозно даже, продолжал говорить, но слов бабка разобрать не могла.
«Батюшки! Да ведь это…». Бабка Анютка засновала по комнатке на подгибающихся ногах, нашла и накинула на плечи вытертое плюшевое полупальто, наскоро повязалась тёплым платком. Куда теперь?
На улице бабку встретил холодный сентябрьский ветерок. Небо, днём затянутое облачной пеленой, расчищалось, и звёзды глядели на мороз, который под утро всё чаще стал наведываться в гости, золотя листья берёз в лесопосадках, убирая землю и всё на ней в тонкие иглы инея.
Улица спала. Окна домов в рамах наличников смотрелись тёмными пятнами, только далеко, у конторы совхоза, над будкой проходной сокодавки, покачиваясь, светила несильная лампочка.
«Спят все, как есть, спят. Радио ко всем проведено, так они его выключают, чтобы телевизор не мешало смотреть или музыку крутить. Случись что, никто не узнает, не услышит…»
Бабка двинулась вдоль ряда домов, борясь с искушением подбежать к любому окну, забарабанить по стеклу, кричать, что есть силы: «Люди, слушайте!..»
Она торопливо шла к совхозной конторе, спотыкаясь на колдобинах дороги, выдавленных колёсами тракторов и машин. Сторож Иван Иванович встретил бабку на пороге проходной:
– Во, Анютка ко мне на свиданку прибежала. Заходи! – пряча левую культю в рукав, он широким жестом правой руки приглашал бабку. – Как раз к ужину поспела.
– Спасибо. Я тут посижу, Иваныч, – часто дыша, бабка присела на скамейку. – Воды дай испить, если есть.
– Сам воду я не пью принципиально, но для тебя, гостья дорогая, найду. Иван Иванович принёс воды в алюминиевой кружке, смотрел, как бабка судорожно отпила несколько глотков, губы углом платка отёрла – За тобой ровно кто гнался, – заметил он. Бабка ничего не ответила. Подняв узкое тёмное лицо, чуть сдвинув платок, вслушивалась в тишину ночи. Взлаивали в посёлке собаки. Издалека нарастал гул идущего поезда. Наконец донеслась и какая-то музыка.
– Тихо. Видно, мне причудилось, – проговорила бабка вполголоса, самой себе, словно и не замечая Иван Ивановича. Тот глядел на неё, озадаченно подняв брови.
Электропоезд выбежал из-за лесопосадки, неся перед собой. ослепительный сноп света, и замелькал тёмной лентой под повторяющийся перестук. Это был не пассажирский поезд, а товарный, в нём вагоны перемежались с платформами, на которых возвышались закутанные в темень грузы. Поезд прошёл не останавливаясь, так как на этом маленьком полустанке задерживались только электрички, и пошёл дальше, к мосту, за которым находился уже райцентр.
У бабки вроде отлегло от сердца и, поправив платок, она встала со скамейки.
– Посиди со мной, Петровна. Молодость вспомним.
– Нет. Пойду я. У тебя тут это… радио есть?
– На кой оно мне! У меня клуб рядом, музыки хватает, а политику эту я не слушаю. А сейчас хлебну малость «червивки» и до утра подремлю. А за меня Кукла подежурит. Кукла, ко мне!
Из дверей проходной, стуча коготками, выбежала Кукла, гладкошёрстая, мордой схожая на лису, собачка. Вначале она, припадая на передние лапы и вертя хвостом, продемонстрировала хозяину свою готовность служить, потом обнюхала бабкины бурки и улеглась у ног Ивана Ивановича.
– А тебе на что радио?
– Мне, Иваныч, голос послышался, тот, который в войну сводки читал…
– А, голос Левитана. Так это по телевизору передают многосерийную картину про войну. Я её днём к зятю хожу глядеть.
– Вон что! А я-то, дура чокнутая, всполохнулась…
– Иди, отдыхай, Петровна.
Обратно бабка шла медленно, порой останавливаясь и глядя то на небо, густо высветленное звёздами, то на молчаливые спящие дома. Она думала обо всех, кто сейчас спокойно спит в этих домах, о Вере, так похожей на сестру Дуняшку в молодости. Голос-то конечно из кино, это понятно. А что будет, если взаправду?
Потом мысли её переключались на завтра, на приезд Веры. И она решила помыть полы в её комнатке, чтобы если кто зашёл, не осудил девушку за непорядок.
Прежде чем открыть входную дверь, бабка Анютка ещё раз прислушалась к звукам ночи. Было всё тихо, но и в комнатёнке к ней не пришла обычная успокоенность. Бабка постояла перед иконами и, не найдя слов молитвы, огорчённо вздохнув, присела на кровать. О чём она скажет Богу и чем он ей поможет? Разве сможет он уберечь землю от пожара, если даже в её комнате икон не защитил? А может, идти к людям, молодым рассказывать про ту войну? И опять же войны кругом идут…
Время за полночь, и бабка Анютка наконец засыпает почти успокоенная, но спит так же чутко, словно чего-то ждёт.
Костя и Рита
Утром в садик приводили детей женщины, мамаши или бабушки, а забирали вечером чаще отцы. Няни и воспитательницы к этому времени прихорашивались. Особенно привлекал женский персонал садика папа Владика из младшей группы. Рослый, с густыми бровями, и чёрными, выпуклыми глазами. Под «орлиным» носом щегольские усики.
Анна Михайловна, грузная женщина, всегда плохо подкрашенная, воспитательница младшей группы, завидев красавца-папу, забегала в хозяйственную комнату, подкрашивала губы. Она выводила Владика в приёмную, с виноватой улыбкой сообщала родителю очередной подвиг его сына. Владик, спокойный мальчик, спокойно разбирал все игрушки, попадавшие ему в руки на составные части… Автомобильчики оставались без колёс, куклы – без голов, телефончики – без звука.
Папа снисходительно извинялся, щурил в улыбке разбойничьи глаза, оглядывая заходивших в приёмную воспитательниц и нянечек. Особо он выделял Риту, подчёркнуто любезно с ней здоровался. Его звали Борис Фёдорович.
Рита отвечала Борису Фёдоровичу служебной улыбкой, испытывая внутреннее к нему отвращение из-за густых тёмных волос на запястьях его рук. Представлялось, что и всё тело этого мужчины покрывали густые жёсткие волосы.
