Рындин достал и надел очки, стал потихоньку протискиваться к памятнику. На него оглядывались, давали дорогу, и он, даже не читая фамилии на одном из портретов, узнал Степана. Портрет Степана был сделан, наверное, с довоенного фото: лихо вьющийся чуб, улыбающиеся губы, прищуренные, словно подмигивающие глаза.
– Здравствуй, Степан! – вполголоса проговорил Григорий Васильевич, не обращая внимания, слышит или нет кто-либо его слова из окруживших. – Вот и встретились.
Кто-то из выступавших уже рассказал о солдате Васильеве, который своим примером увлёк атакующих и тем обеспечил взятие высотки, но Григорий Васильевич этого не слышал. Он видел только улыбающееся лицо Степана и как бы слышал его голос: «Ну, погодите, доберусь до вас!..» Он подошёл к памятнику вплотную, дотронулся рукой до портрета, тёплого от лучей весеннего солнца, словно живого. Теперь он знал, что приехал сюда не зря, что все эти незнакомые ему старые солдаты – самые близкие ему люди, и что пока будет жив, будет он сюда приезжать.
Год 1941
Второй год на заводе металлоизделий трудится Гавриил, Гавря. В 16 лет взяли учеником слесаря; вдвоём с Колькой, таким же неполнолетним, доводили до рабочего состояния заготовки ключей к врезным замкам. Работа нудная и заработок невелик; как перевели на сварку, стало куда лучше. Роба, правда горела чаще, зато расценки хорошие. Гавре с матерью хватало на прожиток. Мать тоже подрабатывала – молоко продавала, самогон у неё получался классный. Спасал от голода и огород, на зиму запасали картошку, лук, кукурузу. Жить было можно.
Гавря и не помнил толком, как жили своим хозяйством в селе. А как потом раскулачили, выгнали комбедовцы в чистое поле и ютились в землянке зиму, помнит. И как на шахтах в Донбассе жили в бараке у старшего брата. Отец не мог в шахте работать, банщиком работал. С Мишкой, братом, рылся в мусорниках, собирал очистки картошки – мать драники из них лепила. А ещё в вагонах рылись в соломе, собирали кусочки, крошки хлеба, привезённого для шахтёров. А потом, уж без отца – он умер – переехали в город, в Мариуполь. Мать забрал жить к себе другой старший брат, а Гавря и Мишка лето жили на улице, потом мать определила их в детский приют.
Землянку, а потом мазанку. слепили. Мишку в армию забрали. Остался Гавря с матерью, и жизнь вроде наладилась. А тут – война.
Война шла уже второй месяц, но сюда ещё не дошла. Кто-то думал, что и не дойдёт. Красная Армия всё равно победит – так говорило радио; кто сомневался, «сеял панику» отводили под конвоем куда надо.
Однако война подходила, и заводик перевели на производство «военной продукции» – противотанковых «ежей». К сварщикам добавили ещё резчиков, стариков. Гавря и Колька лепили рогатую продукцию. Приходили полуторки с солдатами, «ежи» увозили станцию. Фронт подходил ближе.
В конце сентября всех работоспособных отправили на рытьё окопов, то есть противотанковых рвов. Погода стояла ещё жаркая, но на работе не отлынишь, размечали и контролировали командиры, молодые ребята с треугольничками на красных петлицах гимнастёрок. Часов по десять вкалывали, в обед перекусывали тем, что брали с собой. Ломоть хлеба, кусочек сала, тройка помидорин – и опять за работу.
Вечером седьмого октября – все уже уходили в город – увидели трассы пуль со стороны Мангуша. Стрельбы не было слышно, далеко. Вслух заговорили о том, что вот он, немец, уже рядом. Но тоже кое-кто предупреждал, чтобы без паники.
На другой день утром Гавря получил в конторе завода расчёт. Предупредили: сидеть дома, не высовываться, если войдут в город немцы.
Город зашевелился, как муравейник разрытый. Немец был рядом, но ждали его по-разному. Таким, как Гавря с матерью, терять было нечего. Мазанка, огородик, в погребе картошка – рабочие руки. А начальнички спешили отправить из города семьи, скарб. Моряки уходили в сторону Ейска на всём, что держалось на воде.
Начальство решило раздать жителям все запасы зерна и других продуктов, чтобы не достались врагу; оставленные без присмотра базы и магазины попросту грабили.
Гавря пошёл к центру, увидел людей с ящиками спиртного и мешками зерна. Зерно солдаты раздавали со складов, находившихся в районе больницы. Гавря решил пойти к другу, Григорию Непийвода, но увидел, что тот с провожающей родней шёл в военкомат – забирали в Красную Армию остатки молодёжи. Гавре повестка не пришла, а идти без повестки он не стал.
В районе больницы он встретил мать. Она волоком, надрываясь, тащила мешок зерна. Вместе с ней Гавря отнёс мешок домой и вновь пошёл в сторону центра.
Он ещё проходил мимо свалки нечистот, когда треск мотоциклетных движков заставил его прижаться к обочине. Группа немецких солдат на мотоциклах с колясками ехала медленно. Передний остановился и, поманив Гаврю, начал говорить по-немецки. Гавря уловил: «Центр, центр» и махнул рукой в ту сторону. Вслед за мотоциклистами показались лёгкие танкетки с открытыми люками. Немцы вошли в город.
С обозом и имуществом, автомобилями, немцы быстро заняли все удобные жилые помещения. На улицах появились патрули, но жителей никого не трогали и не обращали внимания на грабёж гражданского имущества. За воровство военного имущества расстреливали на месте.
На стенах домов появились немецкие приказы на русском языке. Дней через десять приказано было всему еврейскому населению собраться на площади, где было здание, в котором расположилось гестапо.
Безработный Гавря помогал матери по дому, убирал остатки картошки и других овощей и заготавливал сено для прокорма коровы.
С утра пораньше Гавря славно поработал, натаскал во двор от ставших бесхозными стогов корм корове на зиму. Он и завтра этим займётся – зима в Приазовье долгая, до первой травы далеко. Мать после утренней дойки занимается на кухне, приходят за молоком женщины, у кого малые дети. Расчёт на «полевые марки», немецкие бумажки. Ходят и советские деньги, можно обменять: одну марку на пять рублей.
– Мама, пойду гляну, что в центре. Может чем-то разживусь.
Это он говорит потому, что после входа в Мариуполь немцев бойкие люди тащили всё, что было можно, из магазинов и складов, а то и из оставленных убежавшими хозяевами домов. Со складов винзавода ящиками тащили водку. Гавря тогда прихватил всего три бутылки – одному ящик не унести.
В старом пиджаке, кепке, надвинутой на лоб, потрёпанных штанах и рабочих ботинках, Гавря выглядел подростком, хотя в этом году исполнялось восемнадцать. Немцы на таких, как он, не обращали внимание.
– Гаврюша, ты смотри, от немцев подальше, а от полицаев тем более. Выслуживаются они перед новой властью, прицепятся…
– Ладно, мама! Всё будет нормально.
Гавря наметил маршрут мимо свалки, где сушилось разлитое из бочек содержимое выгребных ям уборных. Этим делом некому было заниматься, но подсохшие за лето коржи уже не пахли так резко. Можно было пойти к городской больнице, где недалеко от неё перед уходом Советской Армии солдаты из складов раздавали жителям запасы зерна.
